Андрей Хуснутдинов: Дни Солнца [litres]

Из оцепенения его вывел далекий звук клаксона. Сторонясь прибывающей лужи крови, он прошел на лоджию. От ворот особняка в сторону церкви отъезжал легковой автомобиль, в него кто-то запрыгивал на ходу. Андрей взял с перил винтовку, старую «беретту», пропахшую табаком. В жерло с крестовым прицелом было ясно видно двух человек на передних сиденьях в машине, причем одетый в штатское пассажир вертел перед собой солдатскую каску. Андрей взглянул на пустой двор особняка, на закрытую входную дверь, на слепые окна фасада и льва в фонтане, затем было опять прицелился в машину, но та уже мчалась по дороге за деревьями. Тогда, проверив полный, на пять патронов, магазин, он сложил сошки, зарядил ружье, вернулся на лестничную площадку и прислушивался к дороге. Машина, против его ожиданий, миновала церковь, не сбавляя хода. Он оглянулся на Корнилия, на кровь, уже забиравшую порог и словно теснившую его с площадки, и стал спускаться по лестнице. Чем ниже он сходил, тем больше уверялся в том, что он сделал что-то не то. Он чувствовал себя преступником, выползавшая с лоджии лужа указывала на него как на преступника, и при всем при том его преступление составляли не выстрелы в спину. Он не знал, что это было. О Зельде он вспомнил не сразу и даже поначалу поморщился от одного имени на языке, но понял, что сейчас это было единственное, что могло сделаться ключом к происходящему. Из пристройки он пошел не на улицу, а в подклет. Вход в подземный коридор к мальтийскому особняку был не заперт, однако в дубовую заслонку, запиравшую дверь в библиотеку, ему пришлось стучать – сначала кулаком, затем прикладом.

– Лембке, я знаю, вы там! – кричал он, отдуваясь. – Откройте!

На лестничной площадке была кромешная тьма. Из дома слышались шарканье и гулкий грохот, будто передвигали мебель. В сердцах он ударил по заслонке так, что с другой стороны посыпалось стекло – не выдержало зеркало на двери.

– Богом клянусь: считаю до трех и стреляю!..

– Сейчас! – ответил глухой, как из шкафа, голос Шабера. – Только, слышите, без глупостей! Тут мы… – Он не договорил. – Сейчас… всё!

Стукнули запоры, дверь подалась, и на лестницу хлынул свет. Андрей забросил ружье на спину, переступил осколки и вошел в библиотеку.

Шабер, таращась на него и накрывая ладонью прижатый к ляжке дамский пистолет, пятился к стене. На кафедре у стола стояла Зельда в дорожном платье и в мудреной шапочке с вуалькой. Она еще держалась концами пальцев за подлокотник кресла, из которого ее поднял шум, испуганно ухмылялась и не знала, сесть обратно или подойти к Андрею. Встретившись с ним глазами, она решила сесть.

– Как добралась? – спросил он.

Она не отвечала.

– Скажите, это правда? – обратился к нему Шабер.

– Что?

– То, что она говорит?

– С прибытием, – сказал Андрей Зельде.

– Так она говорит, вы ее вызвали, – тоном сплетни произнес Шабер.

Андрей как будто не слышал его и продолжал что-то спрашивать у Зельды. Та, поддаваясь его тону, так же издевательски отвечала. Огрызаясь, то есть на миг забыв про себя и свои шапочки, она была вызывающе хороша, и он с удовольствием распалял ее. И все же то, что было сказано Шабером, пусть не сразу, как идет с запозданием ударная волна, нагоняло его, опрокидывало в мыслях. И это кончилось тем, что он перестал слышать и себя, и Зельду, и Шабера. С какого-то момента он находился в библиотеке как бы обособленной частью, и даже если что-то сто´ящее, страшное пробивалось к внутреннему слуху – вроде того, что первый его звонок, пока Зельда не проснулась, был записан на автоответчик, а второй длился минут десять, так как ему стоило труда уговорить ее, чтобы она пропустила сегодняшний зачет по этике, – если все это и доходило до него, то как сквозь сон. Хитрость тут, вероятно, заключалась в громадном расстоянии, которое теперь отделяло его внешний слух от внутреннего, в том, что голая правда могла оставить от него мокрое место, но в то же время он чувствовал, что если не хотел сойти с ума, то должен был выяснить ее наверно. С видом, что хватился чего-то, он попросил минутку и вернулся в коридор. От самой лестнички он пошел так быстро, словно боялся погони. Но бежал он от своих приходивших в сознание мыслей, ударной волны, шедшей за ним. И она, эта простая, топорная, страшная мысль – что он наделал? – настигла его в подклете. На минуту он точно перестал чувствовать себя. Он метался среди бочек, сетей, каких-то валящихся багров и удочек и орал так, как, должно быть, орет на последнем издыхании тонущий в водовороте. Хватая и разбрасывая, что мог бросить, и ударяя в то, что было не сдвинуть, цепляясь за него что есть мочи, он будто требовал от окружающего сгинуть, поддаться той самой волне, что била в него изнутри. Но когда волна сошла и, задыхаясь, он смотрел на разгромленный подклет, он вспомнил, что собирался выяснить, почему все так произошло. И, бог весть с чего, теперь в этой мысли забрезжила надежда.