Филип Дик - Валис [litres]

– Я их взял, – сказал ей Толстяк; еще одна ложь.

Решили поехать на пляж, большой океанский пляж Пойнт-Рейс. Глория села за руль (Толстяку ни на мгновение не пришло в голову, что, поддавшись импульсу, она может угробить и его, и себя, и машину), и часом позже они уже расположились рядышком на песке, покуривая травку.

Больше всего на свете Толстяк хотел понять, почему Глория решила убить себя.

На Глории были стираные-перестираные джинсы и футболка со злобной физиономией Мика Джаггера. Поскольку песок был очень мягкий, она сняла туфли. Толстяк обратил внимание, что тщательно обработанные ногти на пальцах ног покрыты розовым лаком. Он подумал, что Глория умирает так же, как и жила.

– Они украли мой банковский счет, – сказала Глория.

Лишь спустя некоторое время, слушая уверенную, ясную речь подруги, Толстяк понял, что никакие «они» не существуют в природе. Глория развернула перед ним панораму тотального, неумолимого безумия, сконструированного с невероятной тщательностью. Она отшлифовала все детали с точностью дантиста. В ее словах нигде не слышалось несоответствия. Никаких пустот в повествовании. Толстяк не мог найти ни единой ошибки, если, конечно, не считать исходного допущения, что все ненавидят Глорию, преследуют, а сама она во всех смыслах никчемна.

Пока Глория говорила, она начала исчезать. Толстяк, как завороженный, наблюдал за этим процессом. Глория логично, рационально, слово за словом выталкивала себя прочь из бытия. Этакая рациональность на службе… ну, подумал он, на службе небытия. Разум Глории превратился в огромный умелый ластик. Осталась лишь оболочка, так сказать, необитаемое тело.

Она уже мертва, понял Толстяк-Лошадник в тот день на пляже.

После того как покурили, они прогуливались по пляжу, рассуждая о водорослях и высоте волн. Над головами кричали чайки, напоминающие тарелочки-фрисби. Тут и там кто-то сидел или лежал на песке, но по большей части пляж пустовал. Плакаты советовали остерегаться подводного берегового течения. Толстяк все не мог понять, почему Глория просто не войдет в прибой. Он никак не мог включиться в ее логику. Ей был необходим только нембутал – или она считала, что ей необходим нембутал.

– «Workingman’s Dead» – мой любимый альбом «Мертвецов» [4] «Grateful Dead» – «Благодарные мертвецы», американская рок-группа. , – вдруг сказала Глория. – Хотя, по-моему, не стоило им оправдывать кокаин. Все-таки рок и дети слушают.

– Они не оправдывают. Просто песня о ком-то, кто принимает кокаин. К тому же это его убивает. Не впрямую, правда, – он попадает под поезд.

– Но из-за них я подсела на наркотики, – возразила Глория.

– Из-за «Мертвецов»?

– Из-за того, – сказала Глория, – что все от меня этого ждали. Мне осточертело делать то, чего ждут от меня другие.

– Не надо убивать себя, – сказал Толстяк. – Переезжай ко мне. Я живу совсем один, и ты мне нравишься. В самом деле. Давай хоть попробуем. Мы – я и мои друзья – перевезем твои шмотки. Можно придумать кучу занятий; будем ходить куда-нибудь… ну как сегодня на пляж. Разве тут не классно?

Глория ничего не ответила.

– Мне будет жутко хреново, – продолжал Толстяк, – до конца моих дней, если ты с собой покончишь.

Таким образом, как стало ясно Толстяку позже, он привел Глории наименее веские доводы продолжать жить. Это стало бы ее одолжением другим людям. Он не мог найти худшего аргумента, даже если бы искал его годами. Лучше бы уж сразу переехать ее «Фольксвагеном». Вот почему на горячие телефонные линии для самоубийц нельзя сажать кретинов. Толстяк понял это в Ванкувере, когда, готовый покончить с собой, позвонил в Кризисный центр Британской Колумбии и получил квалифицированный совет. Между этим событием и тем, что Толстяк сказал Глории в тот день, нет никакой связи.

Остановившись, чтобы смахнуть маленький камешек со ступни, Глория сказала:

– Мне бы хотелось переночевать у тебя.

При этих словах перед мысленным взором Толстяка невольно промелькнули некие сексуальные видения.

– Я тащусь! – воскликнул Толстяк.

В те годы он частенько выражался в такой манере. Контркультура располагает целым словарем подобных выражений, граничащих с бессмыслицей. Толстяк любил нанизывать их одно на другое. Занялся он этим и сейчас, когда собственная похоть сыграла с ним шутку, заставив поверить, что он только что спас подруге жизнь. Способность Толстяка понимать происходящее, и так не стоившая выеденного яйца, окончательно достигла нулевой отметки. Как же, хороший человек наконец-то обрел душевное равновесие, и в этом заслуга именно его, Толстяка!