Святослав Логинов: Живая и мертвая

Артемий быстро прошёл в опочивальню, где возле семейного ложа стояла люлька сына. Ребёнок лежал пластом, и потребовалось заметное усилие, чтобы уловить его дыхание и понять, что младенец жив.

Через минуту в опочивальню привели лекаря.

— Вот вода, — Артемий выставил на стол флягу, внутренне радуясь, что велел запереть лекаря в горнице, а не в погребах, заковавши в железо. А так мудрецу не на что обижаться и вредить он не станет.

Прежде врач подошёл к колыбели, приподнял ребёнку веко, заглянул в закатившийся глаз, затем только коснулся фляги.

— Всё сделано, как я велел?

Боярин презрительно скривил губы и не ответил. Невежда смеет сомневаться! Уже за одно это не сносить ему головы. Но пока хаму прощается всё, понеже речь идёт о жизни наследника.

Лекарь добыл из наплечной сумки стеклянный стакан с метками, нанесёнными красным лаком, отлил воды на три деления, приподнял безвольно лежащего мальчика, поднёс воду к синюшным губам.

— Пей!

Ничто в лице младенца не дрогнуло, но когда живительная влага коснулась губ, он сделал один судорожный глоток, затем второй. Серое лицо порозовело, закаченные под веками глаза вернулись на своё место, дыхание выровнялось. Теперь ребёнок просто спал, и смерть, витавшая над изголовьем, удалилась в свои пределы.

Знахарь отёр рукавом пот и внушительно произнёс:

— Утром он проснется, словно ничем и не болел, и здоровье его будет несокрушимым много лет. Никакая хворь не посмеет коснуться его. А ты, государыня, — повернулся лекарь к боярыне, скорчившейся на лавке под иконами, — озаботься, чтобы к утру мальчугану была кормилица, а то и две. Молока ему много понадобится.

— Так он уже большенький, — робко произнесла женщина. — Сиськи не ест, и кормилица его уже сухогрудая.

— Потому и говорю: приищи новую мамку. Вода эта не просто живительная, она ещё и молодильная. А куда трёхлетку молодить? — только в сосунки. С виду он большой, а в душе новорожденный. Его заново надо грудью кормить, повивальники ему стирать, учить разговаривать и ходить. Но это не беда, управитесь. Главное, что дитя живо, и здоровья у него до ста лет хватит. Поняла ли?

— Поняла, батюшка.

— Вот и ладушки. А у тебя, боярин, что с лицом?

— Ерунда! — отмахнулся Артемий. — Онемело малость. Пройдёт.

— Боюсь, что так просто не пройдёт. Ты, боярин, никак на ручье лик свой пресветлый в мёртвой воде омочил. Лечить надо.

«Ох, непрост лекаришка, — подумал Артемий. — Не разобрать, то ли он мне кланяется, то ли галится надо мной».

Вслух же сказал:

— Так лечи.

— Это дело нехитрое. Живой воды у тебя, почитай, полная фляга осталась. Сполосни лицо, и глаз хорошенько промой, пока на нём бельмо не выскочило. Да воды не жалей, всё одно она назавтра силу потеряет, станет обычной водой.

Артемий помылся из фляги и почувствовал, как исчезло онемение, коже вернулась прежняя жизнь.

— И впрямь, дивное твоё снадобье…

Про себя же подумал:

«Нельзя такую тайну из рук выпускать. Обласкать надо лекаря, награду пообещать великокняжескую, а там и удавить втихаря, чтобы никому больше секрета не раскрыл».

Встряхнул флягу, проверяя, сколько воды осталось, спросил:

— А ежели не мыться мне этой водой, а испить, как ты сыну давал, что будет?

— То же и станется, что с сыном. Омолодишься, и здоровья прибудет на сто лет вперёд.

Большего искуса не можно было представить. В последнее время в счастливой жизни Артемия Сухого всё чаще появлялись скорбные минуты. Случалось это, когда боярин гляделся в серебряное веденецкое зеркало. Вместо черноволосого красавца оттуда смотрел старик. И не то беда, что борода седа, а то беда, что без сил — никуда. Вроде бы, не ослабел ещё, и в сражение воинов вести может, и на охоте не плошает, и женился в третий раз, взяв в жёны пятнадцатилетнюю девушку, а прежней радости бытия уже нет. И в душе твёрдое осознание, что пройдёт десять, от силы пятнадцать лет, и годы согнут стан в дугу, а там и могила впереди замаячит.

И вдруг появляется возможность снова быть первым и в бою, и на пиру, и на охоте. Главное, чтобы никто и никогда не прознал, как боярину Сухому такое диво удалось. А потом можно будет к другому ручью сходить или сына послать, он к тому времени уже большим вырастет. Но сейчас главное, заткнуть рот лекаришке.

— Какую награду хочешь? — спросил он твёрдо.

— Мне, государь, ничего не надо. Отпусти меня, я и побреду к себе в пустыньку.

— Гей, казначея ко мне и стольника! — рявкнул боярин, а когда ближние слуги явились, приказал: — Гостя дорогого накормить, как следует, насыпать ему серебра, сколько унесёт, и проводить с почётом.