Аркадий Гердов - Рутинное пришествие

Аггел стоял перед столом и смотрел через окно на чахлую березку с пожухшими от жары листьями. В ветвях дерева кучковались мелкие птахи с желтыми грудками. Птичкам было весело.

— А способны ли вы творить котлеты по-киевски? Аксакал прищурился и положил руку на бордовый переплет романа. — И если да, то в каких количествах?

Аггел молчал, не отрывая взгляда от птиц.

— Ну а рубленый шницель с картофелем фри? — спросил Тайгер, сурово насупив брови.

— Или кашу перловую? — поучаствовал в допросе Федя, испуганно взглянул на Тайгера и быстро добавил: — С маслом.

— Гурман, — покачал кудлатой головой Тайгер и специальной тряпочкой протер пенсне. — А вы не молчите, гражданин чудотворец. Отвечайте, когда вас спрашивает народная власть.

— Народ должен жить в любви и смирении, — сказал аггел, с укором глядя на Федю. — А драться зачем? Сие есть большой грех перед Пастырем. Это Он может все, а я ничего не могу против воли Его.

— Так можете или не можете? Вы определитесь, товарищ! — Аксакал сердито разрубил ладонью перед собой воздух. — Оппортунистам не место в наших рядах. Именно в этом состоит сейчас особенность политического момента. Вы меня поняли, товарищ?

— Ты его понял, гнида крылатая? Определись с котлетой! — грубо уточнил Федя.

Аггел протянул руки к Аксакалу, дунул в его сторону, и в канделябре перед ним появились свечи, тут же сами воскурились, и в комнате благостно пахнуло фимиамом.

— Однако! — поморщился Аксакал. Вы мне прекратите эти поповские штучки.

Тайгер взял свой канделябр, понюхал пустые патроны для свечей и поставил его на прежнее место.

— Чревоугодие неугодно Господу, — тихо молвил аггел. — Хлеб насущный могу.

— Скромно, — сказал Тайгер.

— Да уж, — кивнул Аксакал. — Буханки или батоны? Пшеничный, надеюсь. А в каких все-таки количествах?

— Всех накормлю. — Все сыты будете, — подумав, произнес аггел.

— Все? — прищурился Аксакал. — А вы себя не переоцениваете, товарищ?

— Всухомятку, стало быть. А кашу не можешь, — с сердцем подытожил Федя,

— Рыбу могу, — вздохнул аггел,

— Рыбу? — заинтересовался Аксакал. — Позвольте спросить, какую? Осетринку заливную? Может, угорь горячего копчения вам под силу или судачок по-польски?

— Живую, — вздохнул аггел. — Образец нужен и обширная водная гладь. Ловить сами будете.

— А море тебе здесь не нужно? — с сердцем съязвил Федя. Аггел посмотрел на Федю и промолчал.

— Похоже на саботаж, — тихо сказал Тайгер Аксакалу. — Никогда не доверял представителям религиозных конфессий. А ты?

Аксакал вздернул бородку, почесал под ней горло.

— Попрошу вас, товарищ, перечислить полный ассортимент ваших гастрономических возможностей. Мы ждем!

Аггел вдруг почувствовал, что он проваливается в темную, смрадную бездну, и подумал, что надо бы вот прямо сейчас приладить крылья и вознестись отсюда, и присмотреть с высоты птичьего полета местечко, где можно будет спокойно и радостно воссиять. Он взглянул на дерево перед окном и увидел, что там уже не было веселых птах с желтыми грудками. Птички улетели. Аггел было потянулся к торбе за крылами, но удержался.

— Напрасно вы, люди добрые, посулили населению фонтаны винные. Напрасно. Не будет вам фонтанов. Не в радость, а во зло они здесь людям.

В гостиной повисла зловещая тишина. Все посмотрели на Аксакала.

— Вы правы, товарищ, — задумчиво произнес он, — поведение нашего чудотворца сильно попахивает саботажем.

— Ага, — радостно подтвердил простой мент Федя, — он у нас двурушник, ренегат и агент мирового сионизма. И его нужно немедленно карать по всей строгости.

— По всей строгости, — повторил Тайгер. — И что ты предлагаешь?

— В чулан без права переписки, — отчеканил Федя, вылупив глаза на Аксакала.

— Согласен, — кивнул Аксакал.

— Согласен, — эхом повторил Тайгер.

К специально приспособленной фанерке Фома Кузьмич приладил петлю из тонкой лески и рядом с петлей положил медную пуговицу с тисненым значком. Чтобы уж совсем незаметно было, присыпал петлю землей, а пуговицу для яркости потер о штаны. Полюбовавшись ловушкой, он положил фанерку под дерево с вороньими гнездами и залег в заросли высокого репейника следить. Какое-то время он следил за ловушкой и досадовал, что любопытные птицы шастают по ветвям дерева и не видят красивую пуговицу, но потом закатное солнце его сморило, и Фома Кузьмич задремал. Когда проснулся, вздрогнул от азарта. На фанерке, приглядываясь к пуговице, стояла упитанная, не меньше курицы, ворона. Фома Кузьмич затаил дыхание и замер, чтобы не спугнуть птицу, а она сбросила лапой пуговицу с фанерки на землю, повернула голову и хриплым патефонным голосом Утесова сказала: