Светлана Дильдина - Попутного ветра!

Лучше бы ты, Рысь, не говорил о Нике…

Думаешь, ее можно просто так забыть, отодвинуть в прошлое? Наверное, я самый обыкновенный трус. Но я не знаю, что делать. Если она не поверит, слова мои будут хуже пощечины — ведь она ждет, и ей больно… А если поверит… это самое страшное.

Я же все помню и понимаю, Най.

Я часами стоял под ее окнами, когда Ника готовилась к выпускным. А сейчас…

Порой сижу сзади моего сарайчика, так, чтобы особо не видеть трассу. В стене сарайчика есть окошко, застекленное, с трещиной. Если долго смотреть, начинает казаться, что это ее окно. И что Ника — там, за стеклом… и даже трещина куда-то пропадает.

А я вижу, как Ника мелькает у подоконника, смеется, поворачивает голову — тяжелый «конский хвост» взлетает над плечом. А в руках то большое фаянсовое блюдо, то гроздь винограда…

А теперь я хочу вернуться назад. Хотя бы словами, раз уж большее никому не под силу.

Итак, действие первое. Мне десять, отец — я всегда зову его отцом, по настоянию матери — берет меня на раскопки. Он уверен, что от меня будет сплошная неприподъемная неприятность, и не скрывает этого от соратников. Но я, будто назло, веду себя тихо. Я просыпаюсь раньше всех, никогда не задерживаюсь к завтраку, обеду и ужину, увлеченно помогаю кисточкой отчищать вековой налет с черепков и снимаю чешую с лука в помощь повару. Глаза слезятся, и я пытаюсь протереть их луковой рукой… эх!

Зато вечер принадлежит мне.

Вечером я брожу по развалинам, едва очищенным от многовекового слоя земли и камней. Не больше семи лет прошло, как они снова увидели свет. Так долго были скрыты от глаз, будто кто повелел земле поглотить былой город — или сам он счел нужным скрыться от любопытных. Тонкие былинки пробиваются между камнями, кажется, от рождения сухие и желтые, будто здесь не может, не должно быть ничего юного. Колючие погремушки-шарики, наполненные семенами — для кого они созданы? Для маленьких человечков, которые отломят их стебли и станут плясать на развалинах, крохотные — на когда-то живом, много большем?

Фундаменты домов — глина перемешана с камнем — прихотливо разбросаны. Здешний народ не знал улиц… Может, туземцы скривились бы презрительно при виде наших автострад — прямых и тугих, едва не звенящих — натянутая леска; залитых огнями.

Название, будто крик птицы в ночи — Тара-Куино…

Странный там жил народ. Добровольные отшельники, воздвигнувшие незримую стену между собой и миром. Они убивали на алтарях орлов и ястребов, словно преисполнясь ненависти к полету… Когда я увидел их боевые маски, едва не заорал от страха. Из кожи и дерева, черные, ссохшиеся и перекошенные, будто лица оживших мумий. И губы у всех были раскрашены красным — стойкий краситель, почти не выцвел за тысячу лет.

Про развалины Тара-Куино нам рассказывали в школе, но неохотно. И верно — кто испытывает желание выставить себя дураком? Только один учитель, совсем молодой, с жаром сыпал собственными гипотезами… даже мы, дети, не слишком-то им доверяли.

Дома у нас одно время находилась маленькая статуэтка, медная… танцовщица в уборе из перьев. Мне казалось, она все время движется — то руку переставит, то ногу. Я до одурения не любил ее — старался не оставаться один с нею в комнате. Если иначе никак, набрасывал какую-нибудь тряпку. Правда, прожила у нас статуэтка недолго…

Тара-Куино был пунктиком для отца.

Этот народ не общался ни с кем, и, кажется, убивал всех иноплеменных, если те сунулись по неосторожности. Никто не знает, почему Тара-Куино так и не завоевали. Котловина не такая большая, и тамошних могли попросту задавить массой — хоть и неудобно бежать вниз по склонам. Но туземцы котловины попросту вымерли сами собой… а у соседей остались сказки. Недобрые, похожие на потемневшие сгустки крови.

Развалины, мечта археологов — и ежедневный, ежеминутный труд, нудный и пыльный. Камни уже остывают, и я прыгаю по ним, скользя подошвами, взмахиваю руками, пытаясь удержаться. Ветер дает мне иллюзию опоры. Когда он хочет, он умеет быть плотным, надежным, как руки друга. Я смеюсь, воображая себя горной серной, и прыгаю по камням все более дерзко, со стороны, наверное, больше походя не на серну, а на обезьяну.

Тара-Куино наблюдает за мной тысячей невидимых глаз, не понять, то ли одобрительно, то ли с презрением.

— Четыре гнома на дереве спали,

Другие четыре клад раскопали…

Мои глаза не менее зорки, чем у ястреба, который выслеживает мышь. Я понимаю, как мимолетно счастье: я — здесь! — и, распевая бессмыслицу, вглядываюсь тем не менее в узор пятнышек под ногами, в улыбки камней. Еще совсем светло — летом солнце настолько лениво, что не бежит, а ползет к закату.