Юрий Максимов - Предпоследнее дознание

— На тебе!

Карев отпрыгнул как ошпаренный. Он был так изумлен, что даже не сумел выругаться. А старик, как ни в чем не бывало, снова засунул руку в пакет.

— И это возьми!

По воздуху пролетела банановая кожура. Карев дернулся, но вдруг понял, что старик кидает не в него, а в забор «Интры».

— Шо, картин хочешь? — бормотал обросший безумец, копаясь в пакете. — Забирай!

Пивная бутылка описала дугу и с громким хлопком рассыпалась, угодив в бетонную стену.

— И жену бери!

Мосластая куриная кость упала в траву.

— Дочь!

Порыв ветра вернул брошенные кусочки фольги, и они осыпали самого старика.

Очнувшись, Карев быстрым шагом обошел безумца и заторопился дальше. Но сзади еще доносилось:

— Дом!.. Деньги!.. Положение!.. Бери все!..

Этот дурацкий инцидент оставил крайне неприятный осадок, который отравлял весь оставшийся путь, пока Карев не достиг жилых кварталов с парковкой.

Здесь уже ждать пришлось недолго; такси прибыло довольно быстро, плюхнувшись желтой сарделькой с матового неба. Заботливым крылом поднялась дверца, и Карев втиснулся в салон. Первое, что бросилось в глаза — взъерошенный водительский затылок, — было вполне ожидаемым, но зато второе просто потрясло. На передней панели висела прикрепленная картина. Небольшой квадратик. Изящная кисть женской руки на темно-коричневом фоне тянулась к чему-то, находящемуся за рамкой. «Если уж и таксистам нравится такая белиберда, то либо со мной что-то не в порядке, либо с остальным миром», — обескуражено подумал Карев, усаживаясь на заднем сиденье.

— Куда? — водитель повернул к нему сухонькую и невероятно веселую физиономию.

Карев назвал адрес.

— Превосходно! Я так редко бываю в той части города… Таксист ввел координаты, и они начали медленно подниматься, оставляя позади уходящую вниз громаду «Интры».

— Нравится? — поинтересовался водитель, приметив, как Карев уставился на переднюю панель.

— Ну так… занятно… А вас чем привлекает эта картина?

— Это лишь репродукция. Подлинники в машине не возят, — водитель помолчал, глядя сквозь лобовое стекло на неравные обрубки небоскребов, окруженные тысячами точек взмывающих и опускающихся «прыгунов». — Видите ли, эта картина мне особенно дорога. Так случилось, что лишился я всего. Жены, детей. Не стало их. А я остался. Тоска накатила страшная. Жить не хотелось. Все черным-черно вокруг, — он чуть помедлил, внимательно глядя на картину. — Пил беспробудно. Ревел да пил. Я бы, может, и руки на себя наложил, да о теще надо было заботиться. Она, понимаете, инвалид, с нами жила. На мне и осталась. Я вот и следил… Вроде как долг отдавал, вот в чем штука…

Карев кивнул, не совсем понимая, как все это относится к картине.

— Ну вот… Каждый день мука. Как открываю глаза — сразу нахлынет все… и невмоготу. Пытался пить, да что толку? Только еще чернее становилось… А как-то раз шел по улице и в витрине наткнулся вот на эту картину. И, знаете, отойти не мог. Вроде бы как Валька моя мне оттуда руку протягивает. И словно говорит: «Что ты, глупенький, горюешь? Мы ведь здесь все…» Понимаете, я и раньше-то умом все знал. Ну, что мертвые только в нашем мире умирают, а в другом — живут. Но одно дело — умом понимать, а другое — сердцем чувствовать. Вот у этой картины сердце мое по-настоящему почувствовало, что они живы, что есть другой мир, где им хорошо и где мы все обязательно встретимся… Как будто в окно их увидел. Понимаете? И так тепло вдруг стало на душе. И спокойно-спокойно. Я даже заплакал тогда, но не от горя, от радости. Стоял посреди улицы, глядел на картину и плакал… Стал я каждый день приходить туда. Постою, посмотрю, и легче становится. Много разных картин есть, а вот только эта одна тронула, через нее Господь меня из уныния вытащил. Я, конечно, не этот… не искусствовед… Может, такая картина и не самая лучшая по каким-нибудь ученым соображениям. Но для меня она очень много значит. Это как окно. И как напоминание. Что они есть. Что мы встретимся. Что они меня ждут. Я, наверное, непонятно все говорю, да?

— Отчего же, я могу вас понять, — задумчиво отозвался Карев, пристально разглядывая маленький квадратик.

«Может быть, и впрямь для Сато в его картинах было что-то большее, чем просто объект собирательства и предмет тщеславия? Может, и он в них чувствовал какой-то иной мир, более важный для него, чем настоящий? И себя ощущал иным, глядя на савушкинские полотна?.. Странно, почему же я не ощущаю ничего такого?»

Погрузившись в думы, Павел вполуха слушал дальнейший монолог водителя: о том, как много пришлось потрудиться из-за этой картины, как дорога она ему, как ужасающа мысль лишиться ее, как ухаживает он за престарелой тещей, как снится ему покойная жена, что мир не без добрых людей…