Олег Шовкуненко - И настанет день третий

Я очнулся под самой дверью лифта. Вокруг бушевало оранжево-красное пламя, да я и сам горел. Жидкость в моем единственном глазу начинала закипать, поэтому видимость падала с пугающей скоростью. Быстрее! Дотянуться до кнопки! Краешком всклокоченного разума я еще смог удивиться, что продолжаю соображать довольно четко. В частности, меня удивила одна странность – заветная кнопка находилась низко, невероятно низко! Не понятно, но очень и очень кстати. Легче будет достать. Достать! Немедленно достать! Я попробовал поднять руку. Она поднялась, и даже как-то чересчур легко. Сфокусировав не ней свой почти уже невидящий взгляд, я понял почему. На руке уже практически не осталось мяса. Одни кости да сухожилия, и они тоже горели. Быстрее! Ревя от боли, я размахнулся и ударил по белесому, стремительно теряющему очертания пятну.

Дзынь! Мелодичный звон, и дверцы распахнулись. Они словно истосковались по работе и с нетерпением ожидали нового клиента. Все равно кого, пусть даже горящего как головешка, источающего жирный паленый смрад недочеловека. И я упал внутрь, в недра спасительного, еще холодного пространства. Это оказалось легко, очень легко. Мне даже не пришлось ни ползти, ни цепляться за створки дверей. Мне стоило лишь оттолкнуться и пожалуйста… как с горы скатился внутрь кабины.

С горы? Валяясь на рифленом полу лифта, я действительно увидел гору. Вернее не гору, а небольшую горку. Она возвышалась у самого порога и тоже горела, еще как горела. Еще ярче, чем мое собственное тело. Что это? Неужели? Ну, конечно… Так и есть! Диона! Это все, что осталось от Дионы!

Львицу разорвало пополам, и то, что я видел, была лишь верхняя часть туловища – одна лапа, кусок груди, шея и голова. Именно на этой груде зажаренного мяса я еще секунду назад лежал. Диона опять помогла мне. Подставила свое бесчувственное растерзанное тело, чтобы я смог довершить задуманное.

– Диона! Никогда! Ни за что! Не брошу! – заорал я, обезумев от горя. Заорал и снова полез в огонь.

Я вцепился зубами в горящую шкуру и поволок останки своей боевой подруги внутрь лифта. В тех местах, где шкура львицы уже основательно прожарилась, она отрывалась, и я выплевывал горелые горькие куски от тела самого близкого, самого дорогого сейчас существа. Но меня было не остановить. Я снова и снова впивался в дымящуюся, хрустящую от горелой шерсти плоть Дионы и тянул… тянул, что было сил. Ах, если бы можно было помочь руками! Но если задействовать то, что осталось от рук, то как тогда ползти? Забудь о руках! Ты зверь, загнанный хищный зверь, спасающий своего последнего, может быть, уже мертвого, но от этого еще более родного детеныша. Там, в спасительной глубине стальной норы, ты прижмешь его к себе, оближешь закрытые навечно глаза и завоешь, затосковав навек.

Из последних сил я перетащил Диону за стальной порог. Сейчас бы отдышаться, хоть секунду, хоть мгновение, но нет, нельзя. Где-то там, в море огня, все еще здравствует та чудовищная сверхъестественная сила. И она придет за мной. Сатана не отпустит, не отступиться и не постоит за ценой.

В этот самый момент мне действительно показалось, что огонь перестал быть просто огнем. Он стал формироваться в некую, еще не понятную, но уже ясно различимую фигуру.

Скорее! Ну, давай же, живо! Напрягая последние, из еще уцелевших на мне мускулов, я полез к стене лифта. Туда, где призрачно сияло белое пятно. Я помнил, что на нем нарисовано солнце. Солнце! Я больше всего на свете хотел видеть солнце! Я потянулся за мечтой, за сказкой, за чудесной птицей Феникс, и, о чудо, она далась мне в руки! Я как зачарованный все смотрел и смотрел на нее. Никогда не думал, что самое прекрасное зрелище в мире это большая белая кнопка, на которой черным пауком лежит моя костлявая обугленная пятерня.

Как только двери лифта сомкнулись, в них что-то врезалось, что-то стало биться, скрежетать и надрывно реветь. Однако, эти звуки больше не казались ни зловещими, ни пугающими. Они просто потерялись, расплылись, растаяли в прекрасной волшебной музыке. Да! Я закрыл глаза и, теряя сознание, сполз на пол. В тот миг я подумал: «Она и впрямь хороша, эта чарующая серенада исправно работающих электромоторов».

Первое, что я почувствовал, был поцелуй. Крепкий и настойчивый. Казалось, что мне разжимают губы и пытаются впихнуть сквозь них здоровенный лошадиный язык. Никогда не любил этого французского извращения. Чувствуют люди губами, а язык, по-моему, предназначен совсем для других целей.