Павел Амнуэль: Клоны

Наш наблюдательный сет на телескопе закончился, нужно было писать резюме для архива Кека. Что мы могли сказать? Формально — обнаружен слабый объект, «хвост» оптической вспышки, и что?

Лайма, есть отличие между нами и группой Хьюиша — они работали на своей аппаратуре и могли скрывать результат сколько угодно, хотя и на них коллеги смотрели косо, понимали, что получен необычный радиосигнал, а Хьюиш молчал. Кстати, в те месяцы в Кембридже работал российский (тогда — советский, конечно) физик Гинзбург, потом он стал Нобелевским лауреатом, но и в шестьдесят седьмом был очень известным ученым. Он тоже был неприятно удивлен скрытностью коллег, хотя потом и говорил, что скрытность была оправданна.

У нас ситуация более щекотливая, и Папа решил — ничего не говорить, пока сами не разберемся. Кому-то пришла идея обратиться к чтецу по губам. Если вообще можно идентифицировать язык… Чтец по губам в Ваймеа? К нашему удивлению, поиск по ключевым словам в базе данных обсерваторий на Мауна Кеа быстро привел к результату. К вам, Лайма. Простите, мы немного покопались в вашей биографии, но это не секретные сведения, верно? Нам больше не к кому было обратиться. Оставалась одна… тонкость, скажем так… Вы — сотрудник обсерватории Кека и обязаны отчитываться, какие работы ведете, кому и что переводите. А нам нужна была — пока, во всяком случае, — скрытность.

Два дня мы не могли прийти к согласованному решению. Папа мог приказать, но вопрос щепетильный… Вопрос совести, не только научной, но чисто человеческой. Решили попробовать.

Почему я? Честно говоря, сам напросился. Мы с вами встречались несколько раз — на двух или трех заседаниях, где вы переводили, пару раз в библиотеке, как-то в кафе у Альваро. Я видел, что… Знаю, что вызываю в вас… не антипатию, но… Не могу объяснить, но вы понимаете, да? Мне хотелось, ко всему прочему, сломать лед. Почему? Не спрашивайте. Вы были такой… не печальной, не то слово, а я недостаточно знаю английский, чтобы подобрать точное… Я слышал о том, что ваш друг… Может, это тоже стало поводом… Хотел, чтобы вы отвлеклись от мыслей. А получилось… Никто из нас не видел Тома живым, и фотографий его мы не видели, иначе сами заметили бы сходство!

Мне очень жаль. Я понимаю, почему вам хочется верить, что это Том. Но это невозможно. Если передача — реальность, получается, что в космосе есть цивилизации, неотличимо похожие на нашу. Это само по себе так невероятно, что…

Пожалуйста, Лайма… Хорошо, это Том. Том, да. Только успокойтесь, прошу вас.

Теперь вы все знаете.

Вам решать, Лайма, — что и кому говорить. Я не могу вам… Конечно. Надеюсь, Папа не станет возражать, хотя…

Договорились. Вы живете в восьмом доме на улице Пили, это есть в ваших данных. Отвезу, конечно. Сколько? Ну, часа полтора — смотаться туда и обратно, и еще Папу уломать.

Буду у вас к восьми. Еще раз простите.

Лайма сбросила туфли у двери и пошла босиком. Сначала в ванную — умыться и посмотреться в зеркало. После разговора с Леонидом она потеряла ощущение самой себя: будто в ее теле поселилась другая женщина, способная рассуждать о том, что рассуждению не поддавалось. В зеркале Лайма себя узнала, но все равно осталось чувство потерянности и невозможности существовать в мире, где Том умер, но непостижимым для нее образом продолжал жить.

Из ванной Лайма прошла по холодному полу в спальню и упала на кровать, успев перехватить с тумбочки фотографию Тома в рамке. Ей хотелось увидеть близко-близко глаза Тома и понять (как экстрасенс из Сан-Франциско, дуривший людям головы в салонах Гонолулу), умер ли Том на самом деле, или гибель его в автомобильной аварии была инсценировкой, необходимой, чтобы все (и она тоже? он смог так поступить с ней?) думали, будто он погиб, а на самом деле отправился в космос. Взгляд Тома был честным, ничего не скрывал и скрывать не мог — Лайма знала это наверняка. То есть ей казалось, что знала, у нее и мысли не было, что Том вел двойную жизнь, да и как бы он мог? Они часто говорили друг с другом по мобильному, а в паузах между разговорами она продолжала чувствовать Тома — когда он спал, на нее тоже нападала сонливость, и, если ей нужно было работать, она с трудом удерживала себя на волне реальности, рискуя погрузиться в прозрачную и призрачную глубину, где могла слышать дыхание Тома и даже, как ей казалось, видеть его сны, о которых он со смехом рассказывал, потому что запоминал сны со странным смещением: вчерашние помнил, а сегодняшние нет, а еще лучше — сны прошлой недели.