Константин Рольник: Расстановка

— Вот дурошлеп! — Рэд похолодел, не так от страха, как от внезапной и глубокой обиды. "Черт, его и винить-то нельзя… Телека насмотрелся, да и в церкви пел… Вот и вбили в его головенку, что революционеры — какие-то чудовища… Ладно, на малолетних зомби не обижаются… Бежать!"

Рэд рванулся из тупичка, но все выходы из лабиринта вели к станции. Так… А их старший, Гнилодеев-то, смотрю уже к станции бежит… Видно, память еще не пропил, а в Урбограде им инструктаж давали и фоторобот мой показывали. Черт… Вот уже и местная полиция нарисовалась. Сколько их тут… А если даже вылезу поверху, по штабелям — там же равнина! На двести-триста шагов их пистолеты берут… Не скроешься… Рэд вернулся к дохлому Паскудникову, опустошил его кобуру. В обойме у негодяя было пять патронов.

"Так, ствол есть. Ну, по верхам, пошли-пошли! И — добежать до поселка, а там среди улочек уж как-нибудь.."

Рэд вновь вскарабкался на штабеля, полз по холодным шпалам. Еще немножко… Так… А это что такое?

— Стой! Стрелять буду! Стреляю!

Грохот выстрела распорол тишину сельского вечера. Послышались свистки, крики, топот ног. Штабеля брали в оцепление. Со стороны поселка стояло лишь двое полицейских, и Рэд снял их прицельно.

"Еще не разучился… Выберусь! Не впервой… А пацан… Вот свиненок-то… Нет, даже больше на барашка похож… Барашек! Вещий сон! Эх…"

Нелепые ассоциации не помешали Рэду спрыгнуть со штабеля и опрометью броситься к белым хатам поселка. Сейчас через овраг, и…

— Стоять! Стой!

Рэд не слышал свиста пуль, он карабкался по склону оврага вверх, сжав зубы, не замечая что руки и лицо его люто обожжены крапивой. Так… Через плетень… Вперед… Комп на всякий случай ликвидируем… Левую руку он сунул в карман жилета, вдавил кнопку на корпусе "Пелены", и мощные миниатюрные дробилки превратили диск компьютера в пыль. Вот плетень над оврагом… Ах, как простреливается тут все… Ну, прыгаем и цепляемся!

Рэд не почувствовал, как пять пуль пригвоздили его к плетню, увитому диким виноградом. Когда же окровавленное тело сползло вниз, жизнь покинула его.

Подбежали запыхавшиеся полицейские.

Тело подпольщика было изуродовано, голову пули пощадили. Серые глаза мертвеца смотрели в небо. На смуглом лице застыла гримаса тяжкой обиды.

Не спасенного ребенка Рэд укорял в последний миг — а тех лже-учителей, журналистов и церковников, что настроили этого мальчишку против революции, превратили в зомби, отравили юную душу покорностью перед Злом….

Сообщники палачей!

Классическая традиция рабсийской литературы требовала ответа на ряд вопросов. Писатель, не отвечавший на них, терял право именоваться серьезным.

Николай затрагивал эти вопросы в каждой из книг. Именно это выделяло повести Чершевского из общей массы. Всякий свой политический детектив автор превращал в глубокое философское произведение.

После бесед с подпольщиком Николая Чершевского охватило вдохновение. Сейчас его раздражала необходимость отвлекаться на еду, сон, прогулки. Писатель, вернувшись от Алексея днем, еле вынудил себя приготовить обед. Голод ведь тоже помеха делу, а в такие моменты он ярился на все, что сбивало мысль с творческой задачи.

Зная за собой эту черту, литератор обставил рабочий кабинет своеобразно: минимализм в сочетании с ретро.

В других комнатах хранились богатые коллекции, награды, грамоты. На стенах и полках там громоздились диковинные подарки, привезенные из экзотических стран. Лишь малую часть этих сокровищ Николай передал брату. Каждый предмет такого рода вызывал цепь ассоциаций, воспоминаний, чувств — не всегда созвучных с настроением новой книги. Потому Чершевский и держал сувениры вне рабочего кабинета.

Здесь же, за работой — ничего лишнего! Однотонные, без рисунка, обои цвета топленого молока. Неброский палевый ковер. Суровые прямоугольные шкафы без завитушек — темно-коричневые, почти черные. На полках — только нужные для работы книги: справочники по странам мира, статистические сборники, путеводители, словари и учебники иностранных языков, солидные труды по истории, философии, психологии. Богатая подборка биографий из серии "Жизнь замечательных мезлян". За ней, во втором ряду, крылись сочинения гонимых ныне авторов: Марела Карса, Ильича Нелина. В торце кабинета примостились высокие и узкие напольные часы с бронзовым циферблатом.

В центре же — святая святых, широченный прямоугольный стол с пишущим прибором и кипой белой бумаги. Внушительную черную площадь освещала старинная коротенькая лампа с широким желтоватым абажуром.