Михал Айваз: Другой город

– А как же морская звезда на ковре, как же вагон-часовня, как же книги со странными буквами? – напомнил я. – С этим люди из нашего мира все-таки встретились.

– Это вещи, случайно выброшенные на наш берег, и мы, основываясь на своем прошлом опыте и псевдоподобии этих предметов, ошибочно наделили их каким-то значением. Над нами простирает свою длань заботливое и лукавое божество грамматики, которое прячет от нас морды чудовищ; мы говорим: «эта вещь загадочна» и «это событие таинственно» – и, сами того не замечая, облачаем их пугающее присутствие, их черное бытие, ни на что не опирающееся и противное взгляду, в прилагательное, как в старый поношенный костюм, и таким образом выделяем им место в нашем мире. Ничего не поделаешь; кто бы ни нарисовал геометрические фигуры на мозаичном полу, они превратились в наше узилище и в наш дом. Очень возможно, что это след отвратительного и жуткого танца какого-то сумасшедшего бога, но, даже если мы и убедимся в этом, нам все равно придется смириться с его безумием: правдивым и осмысленным для нас может быть лишь то, что заключено в пределах этого безумия. Забудьте о странных книгах, которые напоминают вам о границе нашего мира, я не могу вывести вас отсюда, мне под силу только исподволь разрушать его изнутри. Граница нашего мира открыта лишь в одну сторону, никакой дороги изнутри наружу нет и не может быть.

В том, что сказал мне работник Клементинума о границе, многое, вероятно, было справедливым, но я не мог согласиться с ним полностью. Меня не покидало ощущение, что и мы когда-то танцевали самый первый на свете танец, что и мы участвовали в празднестве, что мы как раз и были этим танцующим божеством или демоном и что в нас звучат еще отголоски древних воспоминаний и живет инстинктивное понимание того, что мы потом отвергли и отодвинули за границу. Желание познать мир, откуда явилась книга с незнакомыми буквами, не оставляло меня. В тот же день после обеда я отправился на заснеженный Петршин в надежде, что нападу там на какой-нибудь след таинственного зеленого света. Я поскальзывался на заледенелых дорожках, я падал, я блуждал среди деревьев, и с их ветвей на меня сыпался снег, я перебирался через сугробы. Я вглядывался в гущу кустарника, сквозь разбитые окна и щели в закрытых ставнях смотрел во тьму домиков и запертых беседок, стоявших на склоне, но видел лишь разбросанные садовые инструменты, жестянки с краской и рваные бумажные мешки, из которых сеялся какой-то светлый порошок. К вечеру я сдался; уже совсем было собравшись спускаться к тропинке, ведущей к трамвайной остановке на Уезде, в маленьком овражке среди заснеженных деревьев я наткнулся на цилиндр высотой мне по пояс, на крышке которого лежала высокая шапка снега. В памяти мелькнуло воспоминание: когда мы детьми играли на Петршине в прятки, я несколько раз укрывался именно за этим цилиндром; тогда было лето, и цилиндр окружала густая трава. Я вспомнил, что все время пытался открыть окошко из ржавого металла, которое было в верхней части цилиндра и напоминало печную дверцу, но мне это так и не удалось. Наверное, здесь хранят песок или шлак, подумал я. На этот раз окошко, к моему удивлению, подалось, едва я потянул за ручку, и с протяжным скрипом отворилось. Я наклонился и сунул голову внутрь.

Когда мои глаза привыкли к полумраку, я обнаружил, что цилиндр – это слепой фонарь купола, расширявшегося книзу и венчавшего храмовый неф, пол которого терялся в темной глубине. Неф обрамляли двенадцать часовен, и в центре каждой высилась скульптурная группа из стекла. Полые внутри, статуи были наполнены водой, в которой плавали различные морские животные, иные из них тускло сияли; другого освещения, помимо этого бледного мерцания, в храме не было, и его отблески метались по бесчисленным завиткам позолоченных орнаментов в стиле некоего тяжелого подземного барокко, кудрявившимся на стенах и широких рамах темных картин. Мне показалось, что скульптурные группы составляли законченную композицию, стеклянный комикс, изображающий в хронологической последовательности сцены из жизни некоего героя или бога. Они представляли какие-то жестокие схватки, моменты уединенного исступления и болезненные приступы ясновидения. И внутри скульптур царило смятение и длился вечный бой, морские животные неустанно преследовали друг друга и пускали в ход свои острые зубы. Я увидел, как испуганная светящаяся рыбка, за которой погналась быстрая черная тень, скрылась в голове скульптуры и стеклянное лицо, искаженное загадочной судорогой, засияло во тьме храма, словно бы от необъяснимого восторга; однако в следующий миг резвый хищник настиг рыбку и вцепился в нее, медленно разливающаяся темная кровь погасила свет и заполнила всю голову скульптуры. За главным алтарем стояла тринадцатая скульптура; она изображала уже знакомую мне сцену – тигра, пожирающего лежащего молодого мужчину. Внутри тигриного тела вяло колыхалась одинокая, светящаяся розовым медуза.