Робер Мерль: Мадрапур

— Это ложь! У меня их нет! — кричит Христопулос, и его руки негодующе мечутся во всех направлениях. — А что касается морды, это я вам её разобью!

— Господа, господа, — без особой убеждённости говорит Караман.

— Мандзони, — говорит миссис Банистер тоном, каким сюзерен обращается к своему вассалу, когда даёт ему рыцарское поручение, — помогите мсье Пако отобрать у этого проходимца то, что он украл.

— Хорошо, мадам, — говорит, слегка бледнея, Мандзони.

Это трогательно или, если хотите, комично: Мандзони встаёт, расправляет плечи и в своём белоснежном одеянии, точно карающий ангел, идёт на Христопулоса. Не знаю, умеет ли и любит ли Мандзони драться, но его рост, ширина плеч и решительная походка оказывают чудотворное действие.

Христопулос встаёт, затравленно озирается и, сделав крутой вираж вокруг собственной оси, поворачивается к Пако и к Мандзони спиной, бежит, быстро семеня толстыми ногами, к кухне, отдёргивает занавеску и исчезает.

Пако и Мандзони растерянно застывают. Мандзони, подняв бровь, делает полуоборот в сторону миссис Банистер и вопросительно на неё смотрит, ожидая дальнейших инструкций.

— Обыщите его сумку, — командует миссис Банистер.

Блаватский ни слова не говорит и не делает ни единого жеста. Он наблюдает за происходящим как посторонний. Можно подумать, что это его не касается.

Мандзони не без отвращения открывает саквояж Христопулоса.

— Это она, мадемуазель? — спрашивает он у бортпроводницы, показывая ей издали маленькую серую коробку, но вместо того, чтобы прямо ей и отдать её, он передаёт коробочку Пако, а тот протягивает её бортпроводнице. Должно быть, Мандзони опасается, что миссис Банистер заподозрит его в желании дотронуться до руки бортпроводницы. Дрессировка, я вижу, идёт успешно.

— Это она, — говорит бортпроводница. — Там должны быть ещё семь таких упаковок.

Мандзони извлекает их одну за другой из саквояжа Христопулоса, и Пако передает их бортпроводнице.

Пассажиры молча и с некоторым уважением следят за этой операцией. Бог весть почему эти коробочки стали вдруг для них величайшей драгоценностью. А ведь им достаточно посмотреть на меня, чтобы понять: терапевтический эффект таблеток онирила ничтожен — даже если они делают менее мучительными остающиеся нам минуты.

Чья-то рука отодвигает занавеску кухни, появляется Мюрзек, за ней плетётся Христопулос; он на целую голову выше её, но сгорбился весь и съёжился, прячась за ней. Его чёрные усы дрожат, по искажённому страхом лицу ручьями течёт пот.

— Мсье Христопулос мне всё рассказал, — говорит нам Мюрзек. — Я прошу вас не причинять ему зла.

— Паршивая овца под защитой козла отпущения, — говорит Робби так тихо, что, думаю, только я один его слышу.

— Скажите мне, — продолжает Мюрзек, бросая нам евангельский вызов, — как собираетесь вы с ним поступить?

Круг раздражённо молчит.

— Да, разумеется, никак, — говорит миссис Банистер, удивленная тем, что Блаватский всё так же безучастен и предоставляет ей одной всё решать.

Мандзони возвращается на своё место, Христопулос — на своё.

— Мадемуазель, — продолжает миссис Банистер, обращаясь с высокомерным видом к бортпроводнице, — заприте эти коробки на ключ. И доверьте ключ мсье Мандзони.

Бортпроводница не отвечает. Усевшись в кресло, Мандзони пытается туже затянуть узел своего галстука, хотя он нисколько не ослаб, а Христопулос рухнул на сиденье, опустил глаза вниз и, спасая жалкие крохи своего достоинства, бормочет в усы какие-то слова, о которых я затрудняюсь сказать, извинения это или угрозы.

— Недостаточно просто снова допустить мсье Христопулоса в наши ряды, — говорит Мюрзек, оглядывая круг неумолимыми синими глазами. — Нам нужно его простить.

— Мы его уже простили, простили, — едва слышным голосом отзывается Робби с сильным немецким акцентом. — Мадам, — говорит он, произнося «д» как «т», — вы за меня помолились?

— Нет, — говорит Мюрзек.

— В таком случае вы можете оставить Христопулоса на моё попечение, — говорит Робби. — Я позабочусь о его интересах.

Я жду, что за полной серьёзностью тона, с какой Робби отсылает её за него помолиться, Мюрзек сумеет всё-таки распознать его дерзкий умысел. Но я ошибаюсь. Должно быть, вместе со злостью она утратила и свою проницательность, потому что с простодушием, которое меня поражает, она говорит:

— Я вам весьма благодарна, мсье Робби.

И, с военной выправкой развернувшись на каблуках, она опять исчезает за кухонной занавеской.