Андрей Буторин: Йалокин

– Не думаю, что подобные имена столь уж редки. Вот вы еще вспоминали «Аллу»… – Он надолго задумывается, потом удивленно выдыхает: – И правда, редкость… Разве что «Ада» еще, да мужское одно, и то уже позабытое, – «Тит».

Я ухмыляюсь. Как-то я указал Ане на редкое свойство ее имени. Она тут же «перевернула» мое. «Йалокин», – засмеялась тогда Анюшка, и я подхватил ее смех: «Ага, Йолупукки. Финский Санта-Клаус». «А что? – удивилась Аня. – Ты ведь и правда Клаус!» «Только не Санта», – скривил я в улыбке рот. «Санта, Санта!» – зажала Анюша мою гримасу ладошкой.

Я вздрагиваю, выдернутый из воспоминаний голосом доктора:

– Так что там у нас было дальше?

* * *

…Я снова гляжу вниз. Анна по-прежнему машет мне, но уже не приветственно, а призывно.

Непостижимым образом оказываюсь на нижнем пролете лестнице. Рука еще на перилах. Сверху ложится ладонь Анны. Маленькая, теплая, нежная, родная… Случайность? Нет, она не убирает руку. Смотрит мне прямо в глаза, словно ищет что-то там, в глубине. Не выдерживаю, отвожу взгляд. Не могу, не верю…

Замечаю рядом Лену Белову. Она кивает:

– Привет, Коля! Как дела?

Не успеваю ответить; Аня вдруг отдергивает ладонь и обвивает мне шею руками. Я стою замерев, не шевелясь, только сердце колотится гулко и часто. Мне хочется, чтобы Анна всю жизнь вот так висела на мне… Но почему? Зачем она сделала это? Не могла, не должна была совершить столь странный поступок моя серьезная, избегающая даже шутливых объятий любимая…

И почему не реагирует Лена? Не удивляется, не краснеет, не прячет глаза. Будто и не происходит ничего необычного.

Мне становится ужасно неловко под равнодушным взглядом коллеги. Чтобы спрятать глаза, поднимаю к ним запястье с часами…

* * *

– У меня снова вопрос, – дотрагивается до моей ладони доктор. – Вы сказали, что Анна избегает объятий. Почему?

– А почему она должна обниматься со мной? Кто я ей? Брат, сват… любовник?.. – Я нервно всхохатываю. – Если я ее… если я испытываю к ней какие-то чувства, это вовсе не значит, что и она должна испытывать подобное ко мне.

– Но ведь она… – вскидывает брови доктор и замолкает, вновь уронив их к переносице.

– Что «она»? – Я невольно напрягаюсь, будто ожидая неприличное высказывание в Анин адрес.

– Н-нет, ничего, – опускает глаза толстяк.

Что-то тут явно не то, но мне почему-то не хочется ничего выяснять. Становится неприятно и даже… страшно. Мне не нравится это, и я спешу продолжить рассказ, не дожидаясь указания доктора.

* * *

…Я поднимаю к глазам запястье с часами. Половина десятого. Что?! Но ведь мой теплоход… Он уже отходит!

Бегу к причалу, заполненному провожающими. Так и есть – между бетонным краем и белоснежным бортом уже пара десятков метров! Угрюмый матрос почти вытянул на палубу трап – две грубо сколоченные доски с поперечными брусками-ступенями.

Машу руками, кричу. Толпа на берегу подхватывает мои вопли, кто-то пронзительно свистит, кто-то орет: «Поворачивай взад, пациента забыли!»

На теплоходе незамедлительно реагируют. Судно теряет ход, останавливается, сдает задом. Вновь выдвигается дощатый трап. Облегченно перевожу дух. Но замечаю вдруг, что я уже не у края причала, а довольно далеко от него. Между мной и надвигающимся белым бортом – толпа, которая больше не кажется доброжелательной. Люди толкаются, матерятся; каждый стремится оказаться поближе к трапу, который уже почти касается нижним краем бетона.

Я снова кричу и тоже бегу к трапу. Пытаюсь бежать; ноги становятся ватными, воздух словно сгущается. С ужасом наблюдаю, как недавние провожающие отчаянно рвутся стать пассажирами; исступленно карабкаются по трапу, безжалостно сталкивают в воду менее расторопных, со всего маху лягают напирающих сзади, бьют кулаками в перекошенные, раззявленные в панической ярости рты.

«Их можно понять, – неожиданно думаю я, – ужас войны превращает людей в скот. Каждый сам за себя. Спасайся, кто может. Быть может, этот теплоход последний…»

А ведь и правда – последний! И скоро тут всё превратится в кроваво-огненный ад. А я? Как же я?! Я не солдат, я простой обыватель! Я нежен, хрупок, я беспомощен и беззащитен! И я хочу жить!

Животный ужас захлестывает меня, подстегивает, удесятеряет силы. Я снова рвусь к краю причала и вдруг слышу сзади:

– Йалокин!

Боже, я забыл про Анну! Спасая шкуру, забыл о любви… Значит… значит, я не любил… не люблю?.. Ведь нет ничего на свете сильнее любви; ни война, ни инстинкт самосохранения не могут, не должны победить ее, затоптать, загубить, заставить забыть…