Сергей Смирнов - Хроника лишних веков (рукопись)

— Ты убил его! — пронзительно крикнула Ниса.

Плащ сорвался с покойника и комом попал мне в лицо.

Я подхватил его — и тут же получил крепкий удар в скулу, другой — в губы. У Нисы были тяжелые, сильные руки.

Я пытался схватить ее за руки, плащ трещал.

— Ниса!

Свет метнулся — был еще удар по голове, не рукой, а чем-то твёрдым — и я сорвался в бездну.

Потом, когда-то, я очнулся. Глухая боль распирала череп. Я с трудом разомкнул веки. Матовый шар света висел на треноге, лиловый туман плыл по комнате. Демарат был вновь прикрыт плащом, и, увидев его руку, я обругал себя последними словами: я не позаботился о его руке. Так она, в стороне, криво и закоченела. Закоченела раньше, чем вернулась Ниса… Если бы не это…

Нисы не было. Не было и пузырька на столе.

«Все плохо, — согнулся я. — Хуже некуда.

Я встал на колени перед Демаратом.

— Я всех убил, Демарат! — возопил я к нему. — И вот видишь, сам не могу подохнуть. Мне нельзя так…

Ответа не было. Казалось, что Демарат молча улыбается под плащом.

Я потрогал свою голову — на лбу горела целая гора. Я выполз вон и сбросил себя в тёплый после душного дня, тёмный водоём. Утопиться в жидком звёздном крошеве — нет! Нелепость!

Надо было заняться делом. Люди префекта были наготове. Ждали. Тело стратега вынесли по всем правилам, с первыми почестями…

Тогда я вернулся в свой угол, лёг в темноте и забылся.

…Тяжелое жаркое тело теснило меня. Я отстранялся прочь и слышал, что стону…

Ниса, тяжелая и жаркая, теснила меня и обвивала сильными руками, я задыхался, мне не оставалось никакого пространства.

— Прости… прости… это не ты… — шептала она и наваливалась всё тяжелей и жарче. — Мы одни… никого… совсем никого… никого больше… возьми меня, а то я умру… мне страшно.

Из последних сил я высвободил из-под неё руку, думая отстранить… Ниса была нага и нестерпимо горяча.

— Нет! Нет! Я не хочу умирать… забери меня отсюда…

…Я очнулся вновь — когда, не знаю — в необыкновенной, лихорадочной лёгкости. Стены бледнели. Близился рассвет. Ниса спала рядом, но спала как бы одна, положив голову на сгиб локтя. Я осторожно перебрался через нее на пол, накинул на нее тонкую патрицианскую простынку.

«Другой ночи в Риме может больше не быть», — предупредил я себя, нашёл свой кинжал, хватился шкатулки, но она оказалась на месте.

Гунны храпели посреди Рима, вокруг чёрного кострища. Вот было оно — дурное предзнаменование для Вечного Города.

Я вышел на улицу, огляделся и решил поверить префекту. Что еще оставалось?

До Колизея, и впрямь, было рукой подать.

Я побоялся прятать шкатулку на уровне роста и нашёл подходящее местечко в стене — приличную щель — ярусом выше.

Пока я расширял и углублял щель кинжалом, совсем рассвело.

Шкатулка вошла в углубление боком, но на половине застряла. Нервы сдали — я принялся вколачивать ее вглубь рукояткой кинжала. С каждым ударом я всё безобразней сминал изящную вещицу и всё глубже впадал в отчаяние, с каждым ударом всё яснее понимая безнадёжную глупость затеи.

Но дело было сделано — шкатулка была втиснута в щель насильно, и перепрятать ее теперь можно было, лишь взорвав предварительно стену.

Я заткнул щель сверху мелкими камешками, распрямился и сказал себе:

— Финита ля коммедия… Больше ты не нужен никому.

«Она не пропадет», — вспомнил я о Нисе, вспомнил ее одинокий и безмятежный утренний сон.

Небо ласково голубело над зачумленной Империей. Я засмотрелся в него… и вдруг поскользнулся на отполированной сандалиями римлян, покатой ступени… Я шёл по краю лестницы, ближе к свету и… сорвался прямо вниз, на арену, с приличной высоты… не меньше десятка аршин…

«…Ангелы на руках возьмут тя, да не преткнеши о камень ногу твою…»

Бред величия, он и есть!

Я не разбился.

Ледяной шквал сбил меня с ног.

Я вскочил. И был наг.

Ледяной шквал страха охватил меня. Вот он — ад! Сфера!

Но ах! Я стоял, не разбившись, на арене Колизея, и до меня доносился шум города, которого не могло быть в пятом веке до нашей эры… Не далеко, а совсем вблизи, за стеной, послышался не треск цикады, а гусиный крик автомобильного клаксона.

Первое, что я сделал спустя полторы тысячи лет — разрыдался. По-детски отчаянно и сопливо.

Потом, выглянув из стен древнего Колизея и, убедившись, что меня отпустили, я завопил: