Дмитрий Леонтьев - Горящее небо

…мраморные стены храма Соломона. Весеннее солнце стекало почти осязаемым светом с величественных башен и, переливаясь огненными бликами, застывало на золотых воротах. Видны были отсюда и великолепные в своём застывшем совершенстве дворцы Иерусалима, и его неприступные, массивные стены со сторожащими их бастионами и башнями. Город мечты, возведенный освобожденным народом среди зелёных холмов. Город, который они видели в своих снах, уходя к нему из египетского плена. Город, мечта о котором помогла им выжить, воспрянуть и возвести его. Город, в котором вершили свои дела великий Давид и мудрый Соломон. Город-сердце образованного и мудрого народа. Сотни и тысячи иудеев любовались в этот день его величием, собираясь к его стенам со всех концов страны, чтобы встретить и отпраздновать великий праздник Пасхи, праздник выхода евреев из Египта.

Но тот, кто смотрел на город с вершины Елеонской горы, не видел его торжества и радости. Сквозь слезы, застилавшие его глаза, смотрел он сквозь десятилетия на страх и смерть, входящие вместе с войсками Тита в город по павшим стенам. Как в этот день, так и много лет спустя город был полон миллионов иудеев, пришедших праздновать Пасху. Но не праздник встретили они в стенах города, а голод, отчаяние и смерть. Вся долина Иосафата была покрыта лесом из грубо сколоченных крестов с распятыми на них сынами Израилевыми. На устрашение защитникам города перед стенами бичевали, пытали и распинали сотни пленённых иудеев. Вопреки увещеваниям, город не сдавался. И тогда он пал. В ярости пожара и ненависти римских солдат рушились дома и дворцы. Кровавая ярость не оставляла своим вниманием ни детей, ни женщин, ни стариков. Свыше миллиона сынов и дочерей Иакова погибли в тот день в охватившей город ненависти Рима на святой горе Сиона. Остатки их были развеяны ветрами истории по миру, подобно листьям, оторванным от родной ветви, чтобы лететь туда, куда несёт их воля урагана, и умереть там, где он бросит их. Камня не осталось на камне, а земля, на которой стоял великий храм, была вспахана, как поле…

Он смотрел сквозь зеленеющие сады и виноградники на выжженную, пропитанную кровью землю будущего и плакал. Плакал о городе и о народе. О том народе, который насмехался над Ним, поносил Его, пренебрег Им и теперь готовился убить Его. Он не мог спасти их. Они отвергали спасение, отвергая Его. И Он оплакивал каждого из них. О, если б Он мог спасти каждого из них…

— Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков камнями и отвергающий руку спасающего. Ты, как ослепший глупец, идешь к бездне, не внемля предостерегающему крику. Я не в силах больше удерживать ношу полыхающего гневом неба. Я могу предотвратить, исцелить и воскресить, но я не могу удержать безумца, бросающегося по своей воле на меч. Ты не хочешь прийти ко Мне, ты не хочешь принять Меня, ты не хочешь слушать Меня…

— Все зависит от организации дела, — послышался за Его спиной глубокий, грудной голос.

Стоящий на краю обернулся и посмотрел на говорившего. Незнакомец сидел на большом плоском камне, выраставшем изо мха на самом краю поляны, и задумчиво ковырял веточкой землю у своих ног. На вид ему можно было дать чуть больше тридцати. Одежда и чисто выбритое лицо выдавали в нём римлянина, а манера держаться и хрусткий, рубленый шрам на щеке говорили о том, что он не только близко знаком с военным искусством, но и достиг в нём немалых успехов. Последнее подтверждало и выражение надменного достоинства, печатью лежащее на его правильном и приятном взгляду лице. Атлетически сложенный, он тем не менее казался скорее стройным, чем массивным.

— Да, все дело в организации, — повторил незнакомец и поднял голову. Ироничные и насмешливые глаза в упор уставились на стоящего перед ним человека.

— Кто ты и почему подкрадываешься тайно, не давая знать о себе? — спросил стоящий над обрывом.

— А какой смысл подкрадываться явно? — усмехнулся незнакомец. — Я давно сижу здесь. Ты не заметил моего прихода, погруженный в свои мысли, а я не стал тебе мешать… И какая разница, как меня называть? Можно называть Петронием, можно Марком, а можно и Павлом. Дело не в этом. Дело в том, что я пришёл к тебе с предложением. У меня есть разговор к тебе, который может быть полезен нам обоим. Но если угодно, называй меня… ну, скажем, Петронием.

— Я не спрашивал, как зовут тебя. Я спросил: кто ты?

— Ах, это… Я все время забываю о многослойности ваших, еврейских речей. Каждая фраза служит у вас личным мыслям и стремлениям говорящего, в отличие от нас, римлян, у которых фразы однозначны и зависят от происходящего. Сложно отойти от привычного и принять незнакомое… Кто я? Это будет зависеть от исхода разговора… Надеюсь, что стану другом.