Олег Маловичко - Исход

Донеслась сирена. По встречке промчался кортеж черных машин с тонированными стеклами. Первым пронесся джип милиции, назойливо мигавший маячками, за ним, блестя хромом и никелем, несколько «Мерседесов».

Машины тронулись. Сергей не обманывался — въехав в Москву, встанет в новую пробку, вернее, в новый отрезок бесконечной пробки, ежедневным обручем сжимавшей город.

Зачем такую боль терпеть, Сереже…

Хватит! — оборвал он сам себя.

Весна брала свое. На узкой полосе, отделявшей широкое шоссе от ряда таунхаусов, зеленела редкая трава, пробившаяся щетиной острых росточков сквозь черную мокрую землю. Машина, сигналя, вспугнула стайку воробьев с дерева, они вспорхнули и улетели. Сергей, не слыша ласкового шелеста их крыльев, додумал его. Бредущий обочиной бомж с рваными пакетами в руках, остановился у мусорного бака, но не полез в него, а снял тяжелую заскорузлую куртку, положил рядом и пошел дальше, не обращая внимания на трусливый лай облезлых бродячих собак. Это была их территория, их бак.

Сергей докурил и выбросил бычок на улицу. Ударившись об асфальт, окурок разлетелся по темноте искрами. Очкастая соседка из «Шкоды» с эмблемой «Гринписа» посмотрела на Сергея осуждающе. Ему захотелось выйти из машины и выбить ей зубы. Любишь природу, ходи пешком.

Год назад его мать перенесла инсульт. Левую половину парализовало, она едва могла говорить, а то, что произносила, нельзя было разобрать. Потом пришла боль. Страшная, вытесняющая все. Рак желудка. Боль стала хозяйкой тела матери, и Татьяна Ивановна сначала стонала, долго и монотонно, а к ночи начинала кричать и выть. Таблетки не помогали. Соседи, матерясь, стучали по батареям.

От боли она переставала себя контролировать. Плакала, хватала зубами подушку, а иногда страшно ругалась, чего не делала никогда в жизни. Он понимал, что ей больно, как он и представить не может, но он тоже был человеком и иногда злился. Один раз не выдержал, тряхнул за плечо, зашипел сквозь зубы, когда она, наконец, заткнется, а потом закрылся в ванной и плакал.

Под утро боль слабела. Сергей менял вымокшие за ночь от пота ночнушку, наволочку и простыню, снимал с мамы памперс, протирал кожу теплой водой с ромашкой. Она обнимала его за шею тонкими высохшими руками и бормотала что-то бессмысленно-старушечье. От нее исходил лежалый запах старости и лекарств. Она тихо спрашивала:

— Зачем такую боль терпеть, Сереженька? Зачем жить так?

Она жила в подмосковном Шолохове. Ее квартира была одним из осколков размена московской. Сергей с семьей переехал в бирюлевскую двушку. Присматривала за матерью соседка, одинокая спивавшаяся старушка. Сергей приплачивал ей, а когда она не могла, сидел с матерью сам.

Сначала он колол промедол и трамадол. Стала кричать сквозь сон. Было еще хуже, словно из нее высасывали жизнь, а она не могла даже посмотреть, кто. Увеличил дозу, и Татьяна Ивановна все время проводила в мутном бессознательном мороке. Никого не узнавала, видела в людях врагов, желающих ее смерти или имущества. Часто обращалась к мертвому мужу, или звала мать, тоже покойницу.

— Да не мучайте вы ее, колите невроксан, — посоветовал врач «скорой» после одного из приступов.

Препарат, прочел Сергей в интернете, нарушает работу печени и почек и убивает клетки мозга. Но мать успокаивалась, а достать невроксан было проще, чем морфин, и стоил он дешевле. Сергей покупал плоские белые коробки с уложенными в пазы ампулами у того врача со «скорой». Тот каждый раз напоминал о дозировке — половина ампулы, Сергей, два с половиной кубика. Целая, пять — много, передоз. Говорил это так часто, что Сергею в его словах стал слышаться намек.

Дома играл Бетховен. Никита и Глаша сидели на сером пушистом ковре, покрывавшем комнату от стены до стены. Глаша трогала клавиши ноутбука, читала новости, Никита рисовал. Перед ним было десять тюбиков с краской, но пользовал он четыре — зеленую, голубую, черную и красную. На рисунке полосы цветов находили друг на друга, размывая края в грязь.

— Привет, боец! — Сергей опустился на корточки и взъерошил сыну волосы, потом на четвереньках подобрался к Глаше, поцеловал.

— Руки мыл?

— Не успел. Что пишут?

— Уроды какие-то церковь взорвали.

— Какую?

— Николая Чудотворца, на Пассажирской. Оставили пакет перед образами, служка открыл.

— Скинхеды?

— Не знают пока.

— Сколько трупов?

— Три.

— Ну, это еще по-божески.

В эту церковь они собирались на Крещение. После трехчасовой очереди в царицынскую в прошлом году Сергей слег с простудой, а в эту народу ходило меньше.