Дашук Алена - Полевая практика с чудовищем

Как и разум, настроение в стае едино. Толпа затягивает в свою обезличенную воронку, и ты уже не сопротивляешься. Ликуешь или ненавидишь со всеми, забывая о собственных мыслях, заботах и чаяниях. Они слишком индивидуальны. Они выделяют тебя из массы, а она этого не терпит. Может изгнать. А, растворившись в коллективном организме, ты счастлив, потому что теперь всесилен. Ты – часть толпы. Кто может противостоять ей? Упиваешься своей мощью, безоговорочной правотой, радуешься возможности ничего не решать.

И не замечаешь, как стал оборотнем: вне толпы – человек, в толпе – замешанное на инстинктах животное. Нет оборотня страшнее того, что живёт в тебе самом.

Старик возился у печи, когда я встал.

– Спасибо вам. Я пойду.

Василий Тимофеевич испуганно обернулся.

– Да как же… Я грибки достал, картошечки наварим. – Отшельник едва не плакал. – Словом перемолвиться не с кем. Погостил бы…

Я замотал головой. Хотелось скорее погрузиться в чистую тайгу. Выорать там сгустки презрения к себе.

Бабка Пелагея дремала. Одна рука судорожно мяла край покрывала. Вторая не действовала. Я подошёл к старухе. Вгляделся в её черты. Может быть, у тех, кто способен губить судьбы, есть на лице какой-то знак? Хотелось увидеть его. Запомнить, уберечься в будущем от таких людей. Знака не было. Болезненно подрагивала не поражённая инсультом половина лица. Старуха страдала.

Неожиданно она приоткрыла один глаз.

– Ва… по… – Я наклонился к самым губам бабки Пелагеи. – Пом… ра… Пови Ва…

Я знал, что означали эти бессвязные слоги. Знал точно. Вышел и пошагал к избёнке Василия Тимофеевича. Дорога, показанная стариком, накрепко врезалась в память. Я даже не смотрел на оставленные мной зарубки.

Когда мы вошли в дом, там уже сидели три чистеньких старушонки.

– Отходит, – покорно сообщила одна и тут увидела "оборотня". Она попятилась и зажала рот ладошкой.

Две другие мелко закрестились. Василий Тимофеевич поклонился старушонкам и поискал глазами икону. Не найдя, медленно наложил на себя крест, повернувшись к пустому углу. Бабка Пелагея дышала трудно, с хрипами. Василий Тимофеевич подошёл к постели умирающей и тронул её за руку.

– Ну что, Пелагеюшка, видишь как всё вышло-то, – сказал он тихо. – Наделали дел мы с тобой.

Пелагея повела в сторону гостя одним глазом. Другой так и остался прикрыт отёкшим безжизненным веком.

– Пос…ти, – выдавила она.

– Иди с миром, – старик погладил её по опавшему плечу. – Бог простит, если каешься. А людям права такого нет – не прощать. Не держу я зла на тебя. Скоро уж встретимся да там всё и разрешим.

Приоткрытый глаз старухи наполнился слезой. Половина лица, не убитая параличом, начала обмякать. На челе проступила печать покоя.

Старушонки жадно вслушивались в разговор. Что-то кумекали.

Сидел на поминках дед Василий, скорбно сгорбившись. Что умел, уже рассказал. Видевшие его примирение с Пелагеей соседки утвердительно кивали. Они уже успели разнести весть по всей деревне. Но о мёртвых или хорошо, или ничего. Все молчали. Пугавший селян оборотень растаял, как таял здесь в мае снег. Мужики мрачно курили. Почему-то я был уверен, что печалит их не смерть односельчанки (срок уж) и даже не загубленная жизнь Василия Тимофеевича. Их мука порождалась воспоминаниями о собственных оборотнях. Многие женщины плакали так, как, обычно, не плачут на похоронах очень пожилых соседей.

Сын Пелагеи Захар встал, подошёл к Василию. Положив тяжёлую руку на сухонькое плечо, негромко сказал:

– Старый ты уже, дед. Перебирайся ко мне. А то изба пустая стоять будет, пока я в тайге.

Василий Тимофеевич поднял голову и посмотрел Захару в глаза.

– Котейки у меня там. Кот и кошечка. Возьму?

– Бери, нам теперь много котов надо будет. Пусть плодятся.

Захар задумчиво почесал в затылке и вразвалочку пошёл на место.

Полевую практику мне в тот год не засчитали. Врал Кирюха. Не было в той деревне коротавших мафусаилов век старцев. Про корень слыхом не слыхивали. Другой материал собрать не успел. Ничего, потом наверстал.

Сегодня я сам приближаюсь годами к Василию Тимофеевичу и бабке Пелагее. И докторская давно защищена, и научные работы на двадцать три языка переведены, а первую полевую практику по сей день считаю самой важной в своей жизни.