Татьяна Мудрая - Меч и его палач

– Королева умерла, и сын ее обвинил в том соединивший нас грех, – кивнул Олаф.

– Хотя никакого греха в том не было. Просто мальчик соскучился по власти, которую, как он думал, вы оба держали при себе, – продолжил наш лекарь. – И отправил тебя в почетную ссылку, верно? Посланником в соседнюю страну, где всё и вся бурлило и было чревато мятежом.

– Да, ты мудрый человек, – проговорил Олаф.

– А теперь мы снова споем тебе, – сказал Шпинель. – Сейфи, я и твой ребек. Споем о той, что говорила тебе в погибельной стране слова, подобные этим:

Что нашло на тебя, что меня одолело – не знаю я,

А стою и гляжу на тебя, чуть касаясь губами стекла;

Между нами оно: ни разбить, ни прорвать, лишь в скитаниях

Обойти – и тоска в моем сердце да будет светла.

Что тебе в моем имени? Что мне – в прекраснейшем

Многозвездьи имен, тех, что слава твоя назвала?

Не стройна я совсем, и походка уже не упругая,

И волнистая прядь не блестит на свету, как смола.

Недостойна любви, недостойна прощания и расставания,

Недостойна прощенья – с собою самой слишком в мире была;

Седина в голове, бес лукавый в ребре, пусто на́ сердце,

И покой до рассвета тревожат немолчные колокола.

– Ты знавал ее раньше, мой рыцарь? Ещё молодой?

– Не помню, – ответил Олаф с еле заметной горечью.

– Никто, кроме тебя, не сможет ответить «да» на мой вопрос, хотя пустых разговоров о том было – что гальки на речном берегу.

– Нет. Да. Без малого двадцать лет тому назад. Тогда были в моде маскарадные балы, – почти прошептал Олаф. – Вся знать и многие простолюдины веселились как безумные, только и надо было – нацепить на лицо узкую черную маску, которая не скрывала ни красоты, ни старости, ни уродства, ни добродетели – однако напрочь стирала причастность к сословию. Какая увлекательная это была игра!

Внезапно я увидел перед своим внутренним взором другой праздник, более ранний, и на нем совсем других ряженых. Юную вдову – такую безрассудную, так отчаянно верящую, что ничто злое не посмеет ее коснуться. И ее широкоплечего, массивного и в то же время изящного партнера в танцах. А за дверью уже стоит разлука, и боль одиноких родов, и горечь, и смерть.

– Я был без маски, оттого что не участвовал в этом сладком безумии, – торопливо говорил Олаф. – Я ведь тогда был в посольской свите, и этикет воспрещал нам изображать из себя кого-либо другого. Да и не хотел я этого шутовства, ибо уже успел побывать в сражениях, добыв себе знатное имя и славу.

– Но ей были безразличны и знатность, и слава, – вставил Арман.

– Она сразу подошла ко мне и взяла под руку. Серебристо-золотые волосы из-под черной кружевной мантильи с высоким гребнем, озорство васильковых глаз в прорезях узкой черной маски, карминовый ротик с чуть оттопыренной нижней губой, а кожа – нежна как сливки, прозрачна, будто туман на утренней воде. И крошечный башмачок, что скрытно выглядывал из-под широкой сборчатой юбки.

– Не снизойдет ли прекрасный лицом и отважный духом кавалер всех военных орденов к простой служанке? – спросила она. Потянула меня к танцующим, и мы сделали круг. Два круга веселого танца с фигурами, что позже ославили деревенским. Три круга. И расстались, довольные и почти пресыщенные друг другом.

– А в то свое пребывание ты успел узнать, кто она была – та нарядная крестьяночка?

– Да. Сама королева Готии, – ответил рыцарь. – Мариа-Тонья. Юная супруга недалекого и доброго властелина, который позже родил с нею двух прелестных дочерей и трех сынов, но не сумел защитить ни страны своей, ни своей семьи от грандиознейшего из маскарадов, что на сей раз затеяла сама готская чернь.

Я понял. Уж эту-то историю пересказывали в нашей маленькой семье на все лады. Как новая «долгоштанная» знать убила сначала короля, потом королеву, а потом передралась за власть в разоренной стране. И как вестфольдская гильдия получала заказ за заказом, потому что хотя бы эта почесть полагалась низверженным – быть казненными широким мечом, а не позорной железной удавкой, какая была в ходу в Готии для всех прежних и новых сословий без разбора.

И да, я вспомнил, как рассказывал мне дед о безымянном кавалере Пурпурной Лилии, что пытался спасти царственную чету, но проиграл. Хотел отвести незавидную участь – быть выданной замуж за выскочку первого министра – от старшей дочери. И под конец увез младшую, чтобы выдать ее за своего приемного сына, молодого короля.

– Королева узнала и вспомнила тебя, благородный господин, – говорил меж тем Сейфулла. – Она помнила тебя всегда. Но пять раз испытанные родильные муки, три смерти нежных сыновей, едва покинувших свои пелены…