Татьяна Мудрая - Меч и его палач

– Видел, – согласился я. – Как говорят, много шуму из ничего.

Наевшись, мы повалились где лежали.

– Сейфулла, – внезапно соображаю я, – а почему никто, кроме меня самого, погони тех стражников не боится?

– Ну, это даже Арманчик влёт понял, – смеется он тихо. – Как думаешь, зачем ханифу тугой кошель потребен?

Да уж. Стыдно, однако мне всё никак не удается подзаработать своим обычным путем – не тем делом занимаюсь под эгидой нашего ожившего Меча Господня. Или как раз тем?

Нет, кажется мне, что мы чётко используем себя не по назначению…

Мы идем узкой лесной тропой, то ведя лошадок и мула в поводу, то ненадолго садясь в седло. Грегориус шлепает пешком – говорит, так ему куда привычней. Пятки и подошвы у него от ношения деревянных сандалий стали как железные, чего никак нельзя сказать о тыльной части, которую жесткое седло способно размочалить в прямой кисель.

Прекрасные дамы нас покинули. Накануне Сейфулла надолго уединился в кустах со своей красавицей по причине ранения последней – как он говорил, не очень серьезного. Йоханна с ее жеребцовым гигантом еще раньше от нас удалилась, перед этим облегчив один из внутренних карманчиков Туфейлиуса на парочку местных гольденов (каждый весит аж двадцать четыре марки): ибо хорошая обувь дорога́, а плохую здешние ухабы и каменюки сотрут в неделю. И вообще, как она сказала, – голой только на костре гореть сподручно, а верхом ехать – сплошная незадача, едкий лошадиный пот все ляжки разъест.

Как я подозреваю, блюдут нас теперь они обе – хитрющий коняга умеет рысить почти неслышно, если захочет.

Туфейлиус – хитрец каких мало. Это он, и никто иной, провел всю операцию по вызволению ведьмы и ее потворника от начала до конца.

А сейчас неторопливо шествует, ведя за собой драгоценную кохейлет, и от состояния полнейшей благодати мурлычет нечто мелодично-занудное. Когда просишь его петь со словами, выходит еще унылее: все они кончаются одинаково. Одна-единственная рифма на балладу длиной в сухопутную милю. Вот что он поет:

На стоянке лесной, где прошли мои детские, юные,

Лишь обломок стены, копоть едкая, гарь и зола;

Только пень почернелый насилу под снегом виднеется

На том месте, где раньше над прудом склонялась ветла.

Ветер зимний повеял, раздул снега белое марево —

И пресекся навеки источник живого тепла;

Он лицо мне изранил, одежду порвал, и от звезд, ниспадающих

От дыханья его, все в царапинах рек зеркала.

Вокруг стоит лес: не зимний, но совершенно летний, однако темный, нагой понизу, лишь кое-где еловые лапы касаются подушек рыжей игольчатой осыпи, зеленоватых моховых пятен на дороге. Потом ветви расступаются, и сияющим пятном проступает поляна, вся в желтых и лиловых цветах, в кустарнике, в мелкой древесной поросли.

Движемся мы каждый на свой манер. Я бездумно покачиваюсь в седле под ритм, что задает всем певучий Туфейлиус, Шпинель озирается по сторонам с таким восторгом, будто в жизни не видывал природы, а теперь перед ним открыли королевскую сокровищницу. Сейфулла будто нижет себя, как бисер, на нитку своей нескончаемой касыды . А Грегориус – о, Грегориусу вроде как всё равно, идти или стоять, верхом или пёхом, но и в том, и в другом он находит одинаковую тихую радость. В ельнике поднимает с земли полные шишки, их скелетики, что объела белка; сравнивает. На лугу набирает себе букет всяких разных травок, нюхает, потом прокладывает кой-какие листами толстой бумаги, что как-то незаметно подарил ему Сейфулла вместе с плоской, удивительного вида дорожной сумой, и в нее прячет. Пробует на зуб столько всякой дряни, что мне хватило бы семь раз отравиться. Подбирает всяких бездомных букашек-таракашек, что копошатся него под ногой, сажает на родимый листик. И что-то тихо и безголосо напевает себе под нос.

– Как такой добряк, как ты, Григорий, в инквизиторы попал? – не выдержав этакой идиллии, спрашиваю я.

– По разнарядке. Братцы из Ассизи обязаны поставлять рекрутов Святейшему Трибуналу: с каждой обители по одному, когда настаёт очередь и надобность. Вот и говорит мне отец настоятель: «Проку от тебя, брат, никакого: другие вон стены возводят, поля возделывают, книги переписывают и иллюминируют, на худой конец милостыню собирают, а ты, хоть и числишься в лекарях, только и умеешь, что крылышки фруктовым мушкам считать и бобы в кучки по цвету раскладывать. Иди-ка в мир, поучись хоть чему толковому!»