Александр Житинский - Плывун

На Васильевском острове ночь коротка.
Над Васильевским островом спят облака,
Повторяя его очертанья,
Прикрывая ночное свиданье.
В темных сквериках липы наклонно торчат,
И какие-то типы в подъездах молчат.
Сигаретки горят со значеньем,
Приглашая к ночным приключеньям.
На Васильевском острове глуше шаги.
Синий ангел слетает с трамвайной дуги
И лицо твое искрой крылатой
Вырывает из тьмы вороватой.
Сотня окон разинула черные рты
И глотает холодный настой пустоты,
Но не спрятаться нам, не согреться.
В этом городе некуда деться.

Все поэты с ума посходили,
Повлюблялись, забросили стих,
Поглупели, забыли о стиле,
Никакой нет управы на них!
В январе, феврале и апреле,
В сентябре, октябре, ноябре
Всё грустили, печалились, млели,—
Вечерком, среди дня, на заре.
Ревновали, искали предлога,
Уезжали черт знает куда.
И — ни рифмы, ни буквы, ни слога,
Только письма туда и сюда.
Целовали возлюбленных в груди,
Совершали иные грехи…
А другие какие-то люди
Потихоньку кропали стихи.

Зима такая — то заплачет,
То горьким снегом завалит.
Наверно, это что-то значит,
И в этом замысел сокрыт.
Наверно, хитрая природа
Опять готовит недород,
Но все упорней год от года
Наш удивительный народ.
А впрочем, есть такое мненье,
Что потеплело все вокруг.
И теплые стихотворенья
Шлет с юга недалекий друг.
Повсюду теплое участье
В моих немыслимых делах,
И даже тепленькое счастье
В квартирных светится углах.
Сижу на кухне за машинкой,
И капли бьются о карниз.
Вот чертик с бешеной лезгинкой
Из Грузии, без всяких виз,
Блестя кавказскими глазами,
Сжимая узенький кинжал,
Весь в газырях, смешной, с усами,
Ко мне внезапно забежал.
Откуда? Что за наважденье?
Ведь я элегией болел!
Но чертик, чувствуя смятенье
Мое, на табуретку сел
И, наслаждаяся кинжалом,
Полезным духом макарон
И сыра запахом лежалым,
Повел такие речи он:
«Вы думаете, сочинитель,
Что я, шутейный персонаж,
В поэме этой только зритель?
Отнюдь! Я соблазнитель ваш.
Вы думаете, я не смею
Оставить запись на полях?
Все ваши рифмы я имею
В моих блестящих газырях!»
И вслед за этим, как проворный
И ловкий иллюзионист,
Рукою тоненькой и черной
Он стал набрасывать на лист
Такие рифмы: лето-мета,
Зима-письма, тебе-судьбе…
Во всем похожий на поэта
И с бородавкой на губе.
И я, скорее под диктовку,
Чем по велению ума,
Используя его сноровку,
Постыдно начал: «Шла зима.
Летел февраль подбитой птицей.
Я ждал письма. Оно не шло.
Над нашей северной столицей
Пока еще не рассвело…
Я шел по Невскому. Струились
Огни машин по мостовой,
И окна медленно слезились,
И фонари вниз головой
В просторных лужах отражались.
Висела водяная пыль.
Прохожие в сторонку жались,
Когда бежал автомобиль.
Я шел по Невскому на запад,
К Адмиралтейству, но на грех
Дальневосточный дикий запах
На Мойке, на виду у всех,
Меня поймал за нос, и тут же
Я провалился и исчез,
Оставив вам витрины, лужи,
Февраль, тоску и райсобес…»

На берегу того залива,
Почти что на краю земли,
Где волны весело, игриво
Барашки белые несли,
Стояли девочка и мальчик,
Прожившие полжизни врозь…
Такой затейливый кошмарчик,
Что только оторви да брось!
Любовь?.. Скорее, отсвет детства
И юности свободный стих,
За то полученный в наследство,
Что было чистого у них,
Что сберегли они подспудно
И пронесли с собой тайком
По жизни медленной и трудной,
Где на коне, а где пешком.
Три встречи было, три разлуки,
Три ожидаемых беды.
Твои опущенные руки
И рельсов жуткие следы.
Вагон пошел, как нож по вене,
Болтая красным фонарем.
Мы трижды гибли в этой сцене,
Но сколько раз еще умрем?
Нам посчастливилось родиться
В такой обширнейшей стране!
Мы, точно маленькие лица
На брейгелевском полотне,
Разбросаны в углах небрежно
Среди чужих и чуждых лиц
И наблюдаем безнадежно
Парение свободных птиц.
Кричи, зови — не дозовешься!
И щель почтовая узка.
По письмам вряд ли разберешься,
Какие долгие века
Прошли без нас, пока мы ждали,
Пока читали невпопад
Слова вокзальные в журнале
И шли вперед с лицом назад.
Зачем нам память, если болью
Она прорезалась опять?
Зачем нам этой крупной солью
Былые раны посыпать?
Зачем нам долгое мученье
И плач по дурочке-судьбе?
Я хоть в словах ищу спасенья,
Но что останется тебе?