Михаил Успенский - Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума. Марш экклезиастов

Ни в коем случае, он смеётся в ответ, даже не вздумай к ней прикоснуться, только следим и держимся вблизи! Потом, говорит, подробно объясню, а пока просто зарубку поставь: не прикасаться…

И тут вдруг тощий крашеный в блондина япошка, который за соседним столиком вполоборота к нам сидел, к самурайчику нашему подлетает и на басах с ним начинает объясняться, в нашу сторону грозно позыркивая. И самурайчик вскакивает, сумку с пола хватает, прижимает к груди и нам что-то такое выразительное кричит высоким голосом! А блондин переводит — коряво, слова путает, но общий смысл понять можно. Дескать, никому не позволено воровать имущество подданных императора! Господин Цунэхару возмущён вероломством. Он, блондин, наш разговор слышал и господину Цунэхару пересказал…

Крис делает умное и очень задумчивое лицо, пальцем в воздухе водит, будто буквы рисует, потом сам себе кивает, блондина спрашивает: милостивый государь готов заложиться, что он размовляет по-русски? Тот моргает, и видно, как у него в глазах крестики-нолики прыгают: переводит сам себе и пытается уяснить. А Крис уже мне: дывысь, Филя, найкращий пример пустоложества. И к блондину: я рассказал другу анекдот, основанный на игре слов; не будем к нему возвращаться, но переведите, допустим, это: як це кляти москали наше сало называють? — як же ж? — це-ллю-лиит! — повбывав бы усих! Вы въехали? Ни-и? Тогда почему вы позволяете себе, не понимая ничего из сказанного, базлать полную пургу и стремать честных людей?

Блондин уже с лица бордовый и вот-вот упадёт. А Крис встал, плечи величественно развернул и раскатисто требует: переведите же господину Цунэхару, что нам с товарищем стыдно за вас! Что мы приносим господину Цунэхару извинения за вашу гнусную выходку!

И сел.

Блондинчик что-то пробормотал и боком-боком — исчез. На своё место вернулся и стал совсем маленьким. Самурай на него даже не посмотрел, но словно обгадил на лету, а нам поклонился и снова сел — после того, как сел Крис. И оба они с Крисом друг другу раскланивались и делали какие-то жесты, как бы говоря: моя твоя не понимай, но всё одно — зашибись.

Однако сумку с Граалем самурай на пол уже не ставил, а держал на коленях…

И тут приехал ещё один полицейский.

В ожидании парабеллума

Что и как происходило в лагере, я помню не очень хорошо. Не знаю, почему. Сумбур. Или, как сказал бы отец, сумбур вместо музыки. Наверное, я просто перенервничал… Хорошо, что мне сразу нашли Хасановну, я в три слова ей что-то объяснил, она распорядилась тащить сюда Лёвушку с клевретами, — в общем, дело попало в надёжные руки.

Я знаю, что это глюк, аберрация памяти — но меня как будто на самом деле, физически, передавали с рук на руки, не ставя на землю; все вокруг были огромные, страшные и усатые, опоясанные пулемётными лентами, с винтовками за плечами. Горели прожектора и шарили повсюду гибкими лучами…

И единственное, что выпадает из этого бреда, — как будто я вдруг оказался в тёплый солнечный день на даче, и всё было понятно и соразмерно, и никуда не летело, и я никуда не торопился… я не говорил ещё, какая у нас дача? — очень старый бревенчатый двухэтажный дом на берегу Енисея, на довольно крутом склоне, и вокруг дома лес: сосны и берёзы… — вот примерно так я и ощутил себя, когда вбежал в корпус, где жила Ирочка.

Не знаю, добивались ли древние легендарные китайцы со своим фэншуем того эффекта, которого добивается Ирочка чисто интуитивно? Не уверен. Что нынешние ни фига похожего не умеют, это точно.

Я только вбежал в дверь, а меня уже охватила любовь ко всему человечеству в целом и вот к этой маленькой его части, которая тихо радовалась жизни тут, в четырёх пенопластовых, обшитых гофрированным алюминием, стенах. Мне сразу захотелось сделать им что-то приятное, полезное, даже ненужное, но чтобы от души. Вообще-то я к этим её шалостям адаптирован, у меня на них иммунитет. Но тут и меня шарахнуло.

Устоял.

А многие, похоже, не устояли…

Входишь и попадаешь в холл. Из холла четыре двери в комнаты — и лестница на второй этаж. Всё до крайности утилитарно, как в вагоне. Так вот: пол в холле был устлан ковром, стоял посередине столик с телефонным аппаратом и широкой вазой, полной апельсинов, стояли кресла — лёгкие, складные, но кресла, — стоял большой плоский телевизор, на стенах висели картинки, картины, маленькие пластилиново-бумажно-тряпичные барельефчики, с потолка на нитках свисали странные птицы и ангелы… Я видел, что из этого сделала Ирочка (она называла свои рукоделия «узелками» — будь то картинки или какие-нибудь сооружения из соломинок для коктейля) — ну, примерно десятую часть, затравку. Всё остальное делали или приносили другие… В общем, уходить отсюда не хотелось. Особенно — идти обратно, к дождю и винтовкам.