Михаил Успенский - Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума. Марш экклезиастов

Отвлёкся. Забегаю я в диспетчерскую (второй раз, учёный, забегаю правильно) — а там пусто. Ни винтореза, ни солдатика связанного, ни Лёвы. Я было обратно, но краем глаза какое-то пятно яркое засёк. Смотрю: а на пульте лежат два паспорта и записка: «Ухожу в революцию!»

Взял я паспорта, посмотрел — а это наши с Крисом. Под паспортами бумага синяя плотная лежит, почти картон, на ней написано что-то и огромная красная печать проставлена.

Ну, и одно словечко знакомое я рассмотрел: Ausweis. Ладно, думаю. А что «ладно»… это ж у них тут родной язык, всю жизнь с аусвайсами живут. И ещё по-французски они как-то… не помню. Но вот поди ж ты: внутри вдруг всё запахнулось.

Вышел. Крис уже просто бледный, не блюёт. Показал ему все находки, пожал плечами. Он тоже плечами пожал, посидел недолго, потом говорит: нет, Филя, думать после будем, а пока давай куда-нибудь двигать — отсюда подальше…

По мере продвижения вперёд с городом определённо что-то происходило, но слово «оживать», которое попытался применить Костя, явно не годилось. Это было что угодно, только не жизнь.

Призрачные фигуры стали попадаться едва ли не на каждом шагу, часто группами; особенно они любили туманные сумерки, «утренние» и «вечерние». Слышны были и голоса, и гомон толпы — не всегда, а как бы приливами.

Двигаться, сохраняя если не рассудок в полном смысле слова, то способность не дёргаться и не шарахаться поминутно, можно было только по какой-то оптической оси, не всегда совпадавшей с серединой мостовой. Отклонившись же от оси на два-три шага, человек начинал ощущать себя рядом с какой-то сложной линзой: дома, к которым приближался, стремительно вырастали в размерах, изгибались и запрокидывались на тебя; а те, от которых удалялся, ещё более стремительно уменьшались и почти пропадали… Происходило это только «днём» — а потому движению очень мешало.

В сумерках торопливо искали ночлег.

Судя по всякого рода приметам, шёл восьмой, или девятый, или десятый день пути. Все сбились со счёта, кто вёл счёт — а кто не вёл (например, сам Николай Степанович), сказал бы, что идут они бесконечно и что конца этому не будет…

Там, где на плане отмечено было пересечение древка стрелы с последней на их пути, то есть с ближайшей к наконечнику перекладиной, то есть перекрёсток широких проспектов, обнаружился водоём — первый на их пути. То есть было множество фонтанов, бассейнов и декоративных арыков, высохших до кондиций, достойных великих пустынь.

Здесь же — была вода…

Самоё пересечение проспектов было выполнено как пологий арочный крестообразный мост без единой опоры, приподнятый над исполинской чашей. Поперечник чаши был шагов сто, не меньше; глубину на глаз взять было сложно, особенно учитывая всякие местные особенности рефракции (или чего-то ещё) — но похоже было, что девятиэтажный дом в ней скроется.

В центре чаши, в самом низком месте её дна, чернела лужица — маленькая по сравнению со всей чашей, но, наверное, побольше всех тех фонтанов и бассейнов, что попадались раньше.

— Странно… — пробормотал Шаддам, переводя взгляд с карты на пейзаж. — Не отображено… и не помню я ничего такого…

— Ты же вообще ничего не помнишь, — сказал Костя, не оборачиваясь. Он стоял у самого края моста, глядя вниз. Ограждение моста было совсем никаким — по колено.

— Да, — сказал Шаддам. — Но, как правило, когда я вижу то, что видел прежде — я это вспоминаю. Свойство бесполезное, но меня успокаивает. А это я вспомнить не могу, и мне тревожно. Очень тревожно. Пойдёмте отсюда скорее.

— Придётся дождаться… — Костя кивнул на арьергард.

Последними ещё даже не вступили на мост Толик и Аннушка; рядом с ними шла Нойда, оказывая моральную поддержку. Увы, все попытки найти хоть что-то, из чего можно было бы сделать тележку, результата пока не принесли…

Николай Степанович гнал от себя мысль, что и весь поход — впустую. Но, но, но… Шаддам — подозревал? был уверен? надеялся? — что там, вблизи ворот, где сосредоточены были университеты с их лабораториями и полигонами, можно будет найти пару подходящих железок. Хотелось бы, чтобы он оказался прав.

Подошёл Армен, уронил под ноги свёртки, вытер со лба несуществующий пот.

— Оживаем, Николай Степанович? — вопрос звучал как утверждение.

— Тяжело?

— Не то слово…

— Надо держаться. Сократим дневные переходы… может, всё-таки изобретём колесо. Или поймаем верблюда.