Надя Яр: Местное зло

У него даже не хватило разума сделать вид, будто он меня не узнаёт. Он поднял голову, и мне почудился скрип стареньких несмазанных подшипников. Какой бессмысленный у него взгляд! О, этот подлый автомат бессмертия, эти коварные наномашины… Их бриллиантовые когти сглаживают малейшие морщинки, но оставляют без суда сугробы памяти и жизни. И его замело. Тощее жилистое тело — как ни старались роботы в крови, а это тело старика — и полунищая одежда, такая сношенная, что уже почти прозрачная. На штанинах серого летнего костюма скорее рано, чем поздно образуются дырки, показывая, что нежелание становиться на колени ещё никого не избавляло от необходимости колени прикрывать.

Со дня нашего с ним знакомства прошли десятки лет, но я так и не сумел вернуть себе утраченное уважение к людям. Он — катастрофа, он — ходячий гуманитарный кризис. Но это в прошлом. Я стал мужчиной, он — отбросом, бездомным, очевидно, психом с драгоценными машинами в крови и Саргассовым морем боли в голове. Он стал неосторожен. Похоже, ничто уже его не беспокоит. Он сидит в самом людном месте после разве что площади перед Ратушей. На этой лавке он не читает газету. У него нет ни книги, ни противного «жучка» в ушах, который заглушил бы душевную боль музаком. Для сотен и тысяч прохожих его здесь будто бы и нет. Что бы ни случилось на такой лавке с подобным жалким человеком, это скорее всего не будет вовремя замечено. Мозг горожан просто не регистрирует такие вещи. Страшно подумать, что было бы, если бы на моём месте оказался кто-нибудь другой. Какой-нибудь вавилонянин из длинного списка его врагов. От моей справедливой мести его спасает моя вера. А что, если бы на него наткнулся капитан той самой гелиумной шлюпки? Или тот — теперь давно уже не мальчик — сестру которого он трахнул за доллар десять сраных центов? Или один из преданных друзей покойного Синаи?

Сквозь этот мутный дым воспоминаний, через Ruinenlandschaft в голове он присмотрелся — снизу вверх; когда-то я так на него смотрел — и заявил:

— А я-то думал, что ты больше не подрастёшь…

Самым поразительным, самым нелепым, диким было то, что на его губах построилась какая-то улыбка.

Сокрытый в древних каньонах возвышенности площадью с Памир, врезанный в каменную плоть планеты, как драгоценный паразит, сияет город Маргарита. С орбиты она смотрится изломанной паутиной камня, огня и хрусталя. В её бесчисленных жилищах совершается бессчётное количество людских дел, недобрых, злых, благих, и если бы я описал, какими, сколькими делами занимаются жители хотя бы одного, не самого оживлённого из её тысячи районов, у меня не хватило бы бумаги в моей новой записной книжке.

Маргарита — чистая и суровая хозяйка. Она придумала немало путей избавления своего безупречного тела от нежелательных, недобрых клеток, от вредоносных, лишних граждан. У неё есть множество способов личной гигиены, и все они отличаются той свойственной ей жизнерадостной радикальностью, которая сделала её притчей во языцех в разношерстном сообществе Вавилона. Среди её бесчисленных жилищных блоков есть несколько особых муниципальных комплексов, о которых обитатели остальных помещений города, как самых скромных, так и богатейших, предпочитают позабыть. Эти комплексы называются евтаназиями . Руками их персонала Маргарита избавляется от некоторой части своих ненужных жителей. Джон-Корсо-евтаназий, самый разрекламированный, самый звёздный, знаком международным массам. Он — из тех полных света и комфорта гуманитарных заведений, в которые клиенты приходят только добровольно.

Сан был, наверное, безумен, пьян или под действием наркотика. Я продолжал смотреть ему в глаза. Когда он понял, что я вовсе не собираюсь броситься ему на шею; когда истина о его положении и о наших с ним неоплаченных счетах просочилась из-под опиумной завесы его грёз, он снова ухитрился причинить мне боль. Да, он опять сумел, опять же дьявольски легко. На его лице обозначился некий внутренний процесс. Он вспомнил, кто я, ему — всё это было видно, словно на ладони — пришло на ум, что надо чем-то компенсировать его давнишние поступки, а то я ведь могу всё ещё быть обижен… Он нерешительно пошевелил плечом, и не успел я сказать слова, как он уже протянул мне подарок .

Он отдавал — не деньги, нет; сунь он мне медную монетку, я дал бы волю кулакам. Грех был бы мне отпущен до того, как его синяки начали бы сходить. Он отдавал мне самое ценное, чем он владел. Это был синий пластиковый крест. На нём был номер. На аукционах такие кресты идут за очень неплохие деньги. Висящая на медной порванной цепочке, эта штука пережила последнюю войну и гибель государства, отлившего все эти синие дешёвые кресты, чтоб вешать их на шеи пленным перед казнью.

Читать дальше