Александр Ромашков: Стратегия свободы: Исходный мир III.I

Мне действительно интересно преодолевать проблемы, пусть выдуманные, все в этом мире выдуманное. Пусть многие проблемы обходили меня стороной. Кого-то стороной обходят проблемы как у меня. И жалко только, что не получается, как во французских романтических комедиях — в конце все хорошо.

И жалко, что в фильмах герой, израненный крупнокалиберным пулеметом, с ножом под лопаткой и сломанной ногой, победоносно выносит любимую из горящего дома, и в следующей сцене они уже целуются на филиппинском пляже, а в жизни выбитая кисть делает из тебя беспомощного, содрогающегося от боли калеку с реабилитацией в две недели.

Я уснул, предвкушая очередную партию красивых и, как всегда, нежданных снов о потерянной любви, и новый день, полный бессмысленных раздумий, что пошло не так, как жить дальше и как стать лучше.

Лес. Когда был маленький, знал тут каждое дерево. Сейчас зима, и снег белыми хлопьями медленно опускается на занесенные тропы. Лыжи. Не понимаю, почему я на лыжах, плохие воспоминания — зимние уроки физкультуры, езда на лыжах по лесу после захода солнца. Никогда не любил лыжи. Я всегда был последним. Одиноким. Да и со спортом меня мало что связывало. Разве что недавно закрытый, сраженный убытками и тоской спортивный зал, моя попытка выровнять жизнь, сделать что-то для людей. Еще одни плохие воспоминания. Этой стране не нужны спортзалы. Пиво, табак. Хотя налоги, запреты…не пойму, что вообще нужно людям этой страны.

Лес. Мимо пролетает, размахивая лыжными палками, мой друг Макс. В голубых атласных лосинах. Он чему-то сильно радуется, рыжая скандинавская борода трепещет от потока воздуха, глаза под лыжной маской горят огнем счастья, а его раскатистый смех потомственного варвара еще какое-то время тревожит тишину зимнего леса. Бесконечно странное видение.

Она. С подругой Аней, которая веселым матом, неугомонной птичкой что-то рассказывает. Становится темно. Мы стоим втроем, рядом. Ее подруга протягивает ко мне руки, чтобы погреться, но Она берет мою ладонь первой. Будто бы ревнует. В шутку, не по-настоящему. По-настоящему ей дела нет. Отпускает ладонь и широко улыбается. И вот я уже грею руки их обеих. Ледяные. Так что больно. Начинаю согревать дыханием. Нет больше никакой подруги, есть я и Она, и вокруг темнота. И только где-то вдалеке потрескивает костер.

— Жжж-Жжж. — Она ласково смотрит мне в глаза. — Жжж-Жжж…

Жжж-Жжж.

— Мдэ?

— Алло! Спишь что ли?

— Мдаххх…

— Ща, зайду…

Звонок в дверь. Кофта, тренировочные. Пальцы перебинтованной руки еле шевелятся. Открываю дверь. Он. Антон.

— Как ты руку-то сломал? — безалаберное чудовище с добрейшими глазами и абсолютно разнузданными манерами поведения засунуло немытую кудрявую голову в мой холодильник. — Кофе есть?

— В бассейне поскользнулся. Кисть выбил, — я грузно сел на диван в кухне и потер здоровой рукой глаза. — Я тебя знаю больше двадцати лет, а ты знаешь, где кофе… мне тоже сделай. Сколько времени?

— В бассейне? Хах, класс! И чо прям жиром своим упал? Так, пхклык, да?!

— Придурок! — я улыбнулся. Этому верзиле было позволено очень многое. Мне в ответ — тоже.

— А чо ты ржешь-то тогда, раз я придурок? Сахар, где сахар? Починили руку-то вчера? Снимок сделал? Нет? Надо сделать.

Когда попробуешь хорошего кофе, а именно действительно хорошего, сделанного хорошим человеком, при хорошей кофеварке, обратно к жестяной банке Нескафе возвращаться уже не хочется. Черная жижа в моей кружке — вынужденная утренняя мера. Со многим так. С машинами, с женщинами, с жизнью. И если сесть в машину похуже — ничего вроде особенного, мол, времена разные бывают, то жить с женщиной похуже, чем любимая ранее — это из рук вон. Намеренно жить хуже, чем жил — вообще абсурд.

Три часа дня.

— А ты чего так долго спишь-то? — Антон любит задавать вопросы спонтанно с невинностью младенца.

— Да вот руки грел в лесу. Приснилась снова.

— Кто-а-это-о-господи. В прошлый раз ты ее чемоданы таскал! — смеясь, он закашлялся. Всегда так делает, когда хочет подчеркнуть особенную комичность обстоятельств.

— Да. А еще как-то раз Она была учительницей в черно-белом сне, а ее пятилетняя дочь меня цветными карандашами рисовала.

— О-ох, Сашка-Сашка. Сколько лет-то уже прошло? Два года, три?

— Не помню. Два вроде.

— И сколько еще?

— Или три?

— Бабу себе найди уже. Тридцатник ведь, эх! На плечах-то! Старичок!

— Ты вот сам в квадратную дырку треугольный кубик вставь! — не нравятся мне эти разговоры. Сам знаю, что давно пора что-то делать, но эти нежданные сны всегда все портят. Раз в два-три месяца.