Сергей Козлов: Репетиция Апокалипсиса

Прости, читатель, это я ещё не протрезвел, и потому, как всякий русский, пытаюсь доказать свою правду всему миру. А ты ломаешь свои неподготовленные мозги и думаешь: о чём это он? Вроде всё так гладко развивалось, сюжетец — туда-сюда… Зачем мне эта публицистика, действие давай! Не переживай, сейчас вернёмся.

С тех пор как я стал вынужденным отшельником, потому как женщины чурались меня, узнавая, что работа моя — смерть, а кровь моя — спирт, да и все люди предпочитали обходить меня стороной, ибо под ногтями моими могильная земля, а в глазах моих отражался потенциальный клиент, так вот, с тех самых пор я уже никому ничего не пытался рассказать. Ну, разве что о последних временах. Как будто какая-то сила заставляла меня это делать. Останавливал первого встречного и рассказывал. Обычно меня принимали за сумасшедшего…

И только бумага соглашалась терпеть мои пьяные каракули, которые я периодически сжигал в печке… Да-да, в той самой печке, которая раньше была основой каждого русского дома. Не батарея центрального отопления, не радиатор, а именно печка, которая позволила мне выжить, когда все коммунальные службы остановились. Печка и огород — вот что нужно во время Апокалипсиса. Кстати или «не кстати», но огород на кладбищенской земле весьма плодовит. Картофель размером с кулак моего покойного напарника — десантника, прошедшего три войны; морковь точно оранжевые сталактиты, репа — деду со всей его семьёй не выдернуть, а какой душистый укроп!..

Я ещё вечером почувствовал, в наступающем тумане ощутил прохождение планетой какого-то таинственного барьера. Для меня не выпить — собственно смерть, но я не выпил. Почти не выпил, слегка отпивал из фляжки, когда становилось совсем невмоготу. Ночью я направился в город. Увидев на тракте замершие машины с непогашенными фарами, я понял, что не ошибся. Что я испытывал, когда увидел эти пустые улицы?!

— Ну что, дождались, идиоты! — выплеснул я многолетнее чувство обиды ещё на окраине, и звук моего голоса утонул в какой-то приглушающей остатки жизни массе, наполняющей туман корпускулярной взвесью. Я крикнул, и мне стало стыдно. Стыдно, потому что я должен был не злорадствовать, а любить всех тех, кто ещё днём торопился по этим улицам, а я так и не научился. Да и чему радоваться? Я-то чего заслуживаю?

Идти к сердцу города по опустевшим каменным венам не имело смысла, посчитал я. На всякий случай заглянул в ночной бар, чтобы полюбоваться на недопитые кружки с пивом, машинально прихватить оттуда бутылку дорогого виски и несколько пачек фисташек. Наверное, в городе был кто-то ещё, должны были быть, но в этот раз я никого не встретил. Да и не хотел встречать. Правда, в одном из окон я увидел девушку, которая тревожно крутила головой, пытаясь понять, что произошло на улице. Объяснять ей — терять время. Да и, похоже, она меня не заметила. Что, впрочем, меня устраивало. С одной стороны, было ясно, что город не совсем пуст: «один возьмётся, один останется», с другой — так или иначе, город был скорее мёртв, чем жив. Мне прямо-таки не хватало бродящей в поисках приключений молодёжи, глотающей из разнокалиберных бутылок плохое пиво, не хватало сумасшедших гонщиков на ночных улицах, испуганных бомжей и безразличных ко всему ментов. Теперь мне их не хватало. Я жалел, что не успел крикнуть им в последнюю секунду: ну что, идиоты, допрыгались?! А ведь мне должно было быть стыдно за моё злорадство. Стыдно не было. Райские кущи мне не светили, так же как этим несчастным. Сочувствовать было некогда. Мой собутыльник и единственный друг-философ — Михаил Давыдович — смог бы им прочитать эзотерическую лекцию, но я не знал, где он сам. Скорее всего, всё же где-то рядом. Более наказавших себя людей я не встречал. Даже моё пьянство — это детский лепет по сравнению с тем, что происходило все эти годы с ним. Нет, идти к нему мне было также некогда. Я торопился обратно.

В ту же ночь я вернулся с обезлюдевших улиц и ждал. Ждал, когда оживёт мой город. Я бродил по аллеям кладбища в этом странном тумане, вглядывался в фотографии на памятниках, там, где они были, и ждал… Но ничего не происходило. Казалось бы, все признаки налицо, но ничего пока не происходило. Только вот кладбищенские цветы… Нет, не те, что на могилах, а те, что на аллеях, полевые. Внешне они как были, так и оставались цветами, но что-то заставило меня склониться ниже, чуть не носом бороздить по кустику васильков. И всё, что мне пришло в голову после простейшего такого исследования: цветы были ни живые, ни мёртвые. Наверное, нужно было ждать знамений на небе, но неба, в привычном его понимании, не было. И под утро, которое так и не наступило, я, обессиленный и озадаченный, скрутил пробку с горлышка «Джонни Уокер». Может, и у него вкус поменялся?»