К. Димитру - Рецидив жизни

Когда мы выходим из камеры, та девушка жмется ко мне и даже берет меня за руку, чтобы не отбиться. Она так и идет рядом до самого автозака, в который нас загружают.

Вдоль коридора и дороги, по периметру огрождения, в кузове автозака — везде насыпана хлорка. Во всяком случае, можно предположить, что это хлорка, судя по бочкам и ящикам с надписью «Хлор», стоящим чуть ли не на каждом шагу.

Езда в автозаке — испытание, потому что приходится сидеть, а когда сидишь, напряженные мышцы уже через пять минут костенеют и их стягивает такая судорога, что могут просто не выдержать и лопнуть связки. Боли-то нет, ее не чувствуешь, а вот встать потом вряд ли сможешь. А не сможешь встать — тебе конец, потому что солдаты разбираться не будут, у них нет ни времени, ни желания возиться с обездвиженным трупом. А вот патронов они, кажется, не считают. Поэтому в битком набитом автозаке все время нужно привставать и постоянно разминать мышцы, не позволяя им чрезмерно долго сокращаться.

Девчонка опускается на деревянную скамейку рядом со мной. Я объясняю ей, что нужно постоянно следить за спиной и ногами, чтобы на выгрузке не получить пулю в лоб.

Машина трогается.

— Как тебя зовут? — спрашиваю я.

— Аня, — отвечает она. — Звали.

— Как ты умерла?

— Наглоталась таблеток.

— Зачем?

Она пожимает плечами, отворачивается.

Действительно, глупый вопрос. Отчего двадцатилетняя девчонка может наглотаться таблеток? От несчастной любви, конечно.

Вот так…

Хотела девочка умереть, забыть, не знать и не думать…

А ей — лагерь, автозак и вечную память. Каково теперь девочке?..

Каждые три-четыре минуты я встаю и заставляю вставать и разминать мышцы ее. Она, конечно, подавлена своим новым состоянием, новыми ощущениями и необходимостями.

— Откуда ты знаешь язык жестов? — спрашиваю я ее.

— Я педагог. Учила глухонемых детей. А ты?

— А у меня мать глухонемая.

Скамейка под нами подпрыгивает на ухабе так, что мы подлетаем к потолку.

Я замечаю, как сидящий напротив старик, освобождавший Анну из мешка, ударяется рукой о скамью, едва не завалившись на пол.

Серый ноготь на его пальце заламывается от удара и сползает на сторону, но старик ничего не замечает. А заметив, через минуту, он отрывает ноготь от пальца и рассматривает его, близко поднося к подслеповатым глазам. Потом теряет интерес и роняет ноготь на пол.

Анна трясет меня за плечо.

— А ты давно здесь? — спрашивает она, когда я поворачиваюсь.

— Давно. Я умер в декабре. Какой сейчас месяц?

— Март.

— Что слышно там, у живых?

Она пожимает плечами.

— Что говорят про мертвых? — пытаю я.

— Разное. Одни предлагают кремацию, другие требуют равных прав.

— Ничего не изменилось, — киваю я.

— Отчего ты умер? — спрашивает она.

Вместо ответа я расстегиваю рубаху, показываю ей ножевое ранение под сердцем.

— Кто тебя так? — участливо жестикулирует она.

— Муж любовницы.

Анна понимающе кивает.

Да что она может понимать, пигалица!..

Мы приехали. Автозак, дернувшись, останавливается. Через несколько минут солдат в ОЗК, но без противогаза, открывает дверь, морщится, зажимая нос, и подносит к губам мегафон.

— Ваваливайтесь, тухлятина! — командует он.

Мертвецы поднимаются, с трудом выпрямляясь, на скрюченных ногах медленно двигаются к выходу.

Выпрыгивая, трупы валятся в слякотное месиво из полурастаявшего снега, грязи и хлорки.

Я иду первым, выпрыгиваю. Поднявшись из грязи, протягиваю руки навстречу Анне.

— Ух ты бля! — орет в мегафон прапорщик. — Да ты джентельмен, тухляк!

Я, прижимая к себе, осторожно спускаю девушку вниз, ставлю на полусогнутые ноги.

Стоящие по сторонам солдаты в полушубках и шапках, с автоматами в руках, смеются шутке своего командира. Я не слышу их смеха и реплик, но по лицам вижу, что им весело.

— Ты, поди, и поебываешь ее ночами, а? — не унимается прапор. — Правильно, правильно, чтоб черви в мандешнице не завелись!

Солдаты ломаются в приступе смеха.

Я отвожу Анну в сторону, туда, где привычной цепочкой выстраиваются остальные.

— Спасибо, — жестикулирует она. — Как тебя зовут?

— Сергей.

— Э-э! — кричит нам прапорщик. — Вы чего размахались ластами, бля?!

— Ни хуя себе! — слышу я возглас со стороны оцепления. — Прямо как в телевизоре! Это они, типа, общаются, товарищ прапорщик. Сурдоперевод, типа.

Прапор смотрит на нас недоверчиво и с недоумением.

Двое остаются сидеть на скамье в автозаке. Я-то знаю, что они прозевали свои ноги, не сдавили вовремя мышцы, и теперь мясо, сжавшись в тугой комок, разрывает вязкие подгнившие сухожилия, а может быть, и дробит кости. Оба неудачника вернулись с того света с большой задержкой, что видно по оплывшим бесформенным лицам и гнилостным пятнам на коже.