Тимофей Печёрин - Отсюда не возвращаются

Последнему Герберт Ван Хольм если и радовался, то недолго. Очень скоро выяснилось, что причина молчания вышеупомянутого агента — вовсе не увлеченность оного своей работой. Просто «один из лучших сотрудников Управления» в одностороннем порядке отключил связь. Подобно другим землянам, имевшим несчастье ступить на поверхность Лораны.

Как говорил капитан «Громовержца» и просто уважаемый Ван Хольмом человек, «если это — один из их лучших сотрудников, то какие тогда худшие?». Впрочем исчезновение спецагента по фамилии Славин все же принесла какую ни на есть, а пользу в деле взаимодействия Земли и Лораны.

Оно, это исчезновение, еще раз подтвердило ту самую мысль, до которой уже успели дойти все более-менее умные люди. Что землянам на Лоране делать нечего. А те кто считает иначе, вскоре перестают быть землянами — по тем или иным причинам. Оставалось дождаться, пока этой мыслью проникнуться и те, кто сидит на самом верху. Кто заправляет на Земле вообще и в Генштабе в частности.

Но причины дурного настроения контр-адмирала Ван Хольма не исчерпывались только вышеперечисленным. Было и еще… кое-что, чего видавший виды кадровый военный боялся особенно сильно. Боялся, страдал… и не смел признаться никому.

Каждую ночь, со времени прибытия в систему Антареса… А ночь, для военных, как известно, наступает после команды «отбой». Так вот, каждую ночь Ван Хольма мучили… нет, не кошмары. Скорее, воспоминания. Воспоминания о юности контр-адмирала, о тех годах, когда он, сирота, оказался перед выбором: нацепить погоны, или стать еще одним отбросом общества.

Вспомнились первые месяцы службы. По прошествии многих лет память о них притупилась, подверглась странным метаморфозам, и в итоге перевернулась с ног на голову. Нынешний Ван Хольм привык представлять тот период, как лучшее время в своей жизни. Вдобавок, делясь воспоминаниями (например, с желторотыми новичками) он неизбежно добавлял к рассказанному рефрен «служба сделала меня человеком».

Теперь же контр-адмирал вспомнил то время во всех подробностях, снова посмотрев на него глазами семнадцатилетнего сопляка. Да что там, «посмотрев» — почувствовав, отведав сполна, и снова на собственной шкуре. Вспомнились полосы препятствия, по непреодолимости соперничавшие с линией Мажино. Вспомнилась дождливая погода и грязь, месимая десятками ног; грязь, в которую он не раз и не два ударял лицом. Ударял — в прямом смысле этого слова.

Вспомнил Герберт Ван Хольм и боль во всем теле; боль, что буквально ломала его после каждого марш-броска. И, конечно же, контр-адмирал не мог не вспомнить главного виновника всех его тогдашних мучений. Сержанта Фоккера, за глаза прозванного «Факером». Это прозвище не за «просто так» передавалось из уст в уста целым рядом поколений новобранцев.

Сквозь стену из прошедших лет, даже десятилетий, упомянутый сержант казался Ван Хольму не более, чем строгим, требовательным, но мудрым и справедливым Наставником. Теперь же контр-адмирал вновь взглянул на него глазами новобранца. И не увидел ни черта мудрости и ни грамма справедливости. Фоккер вновь виделся Ван Хольму как исчадье ада, как садист-психопат и маньяк, поставивший своей целью уничтожить как можно большее число новичков.

Вспомнил Ван Хольм и другое — свою службу в миротворческих силах. Вспомнил себя и своих товарищей — молодых, веселых, в новой форме и с голубыми касками. И миссию «где-то на юге», где, по слухам, растут пальмы и бананы. И разговоры, разговоры, разговоры — в предвкушении этой миссии.

Вспомнил контр-адмирал и то, что ждало миротворцев на месте. Никаких бананов — а от пальм остались лишь горелые головешки. Вспомнил въезд их, молодых и веселых в город — полуразрушенный и притихший. И никаких ликующих толп с цветами, никаких девушек, невозбранно лезущих на броню — ничего такого, о чем грезили миротворцы перед прибытием.

Вспомнилось и еще кое-что. Месяцы, полные тревожного ожидания, взрывы и вспышки выстрелов по ночам. Вспомнился страх — разлитый в воздухе, гнетущий, тяжелый, только что не твердый. И первые раны от шальных выстрелов. И первый боевой товарищ, скошенный одним из таких выстрелов — особенно метким.

Первая кровь и первая смерть на глазах. Смерть человека, с которым полчаса назад разговаривали за жизнь и перемывали косточки всем — от командиров, до не в меру стервозных представительниц противоположного пола.

И облавы, поимки, допросы. И лица тех, кто казался врагами, безжалостными убийцами и подлецами. Испуганные лица простых горожан, от страха взявшихся за оружие и от страха же пустивших его в ход. От страха и стремления выжить.