Валерий Губин: Вечное невозвращение

— Сядьте, сядьте, я же вас просил выслушать меня до конца, ничему не удивляясь раньше времени. Скорее всего, все сказанное дальше будет противоречить вашим представлениям, но у меня нет сил вас убеждать…

— Да, извините.

— Речь идет о невостребованной энергии, которая в колоссальном количестве скапливается человечеством и которую я и мне подобные — а я подозреваю, что такие существуют, и их не так уж мало — умеют собирать и хранить. Хотя, может быть, я один на всем свете такой. И вы будете один. Это энергия, не растраченная на творчество, ведь далеко не все люди творят, на любовь, на глубокие душевные переживания. Это энергия жуткой неизбывной тоски таких людей по своей несостоявшейся жизни, по тем делам и свершениям, которые им не удались. В принципе, почти никто не может сказать о своей жизни, что она состоялась и он умирает совершенно удовлетворенным, но есть очень много людей, которые свою энергию почти никак не расходовали, которые не решились никогда ни на какой серьезный поступок, никогда не рисковали своей жизнью, никогда не находили для себя то дело, ради которого и стоит жить. Теперь я должен передать эту энергию вам.

— Но позвольте! Если вы сумеете передать мне эту энергию, она же убьет меня! Вся эта скопившаяся за несколько поколений сила, находившая выход только в тоске, разорвет меня на части.

— Вы правы. Это очень тяжелое испытание, которому я собираюсь вас подвергнуть. Но вы выдержите, вы же мой двойник, а я выдержал.

— И для чего она мне? Что я должен буду с ней делать?

— Ничего. Только передать своему преемнику. Она не должна пропасть и когда-нибудь найдет свое применение. Хотя кто его знает — может быть, как раз на вас цикл замкнется, и вы сами должны будете ее использовать. Я всю свою жизнь на это надеялся, но мне не представилось ни одного случая. Ничего серьезного или радикального в моей жизни не произошло.

— Неужели вам не приходилось кому-нибудь помогать, кого-либо спасать?

— Нет, — улыбнулся старик, — эта энергия чудовищно огромна, она, по моему мнению, сравнима со всей энергией, производимой сейчас человечеством. И она нужна для каких-то других, очень больших целей, а не для помощи отдельным конкретным людям.

Внезапно Березин замолчал и в изнеможении закрыл глаза; в комнате было душно и сильно пахло лекарствами. Макаров сидел не шелохнувшись и ждал, когда его собеседник отдохнет и снова сможет говорить. Прошло минут десять, старик не шевелился.

— Послушайте, Валерий Матвеевич! Вы спите?

Никакого ответа. Макарову стало страшно от мысли, что тот уже умер. Похоже, что старик все-таки сумасшедший; но вдруг то, что он говорит — правда и он унесет с собой в могилу то, что собирался передать? Цепочка прервется и уже не будет никакой возможности прикоснуться к великой тайне. Он вскочил и резко, с отчаянием тряхнул старика за плечо. Тот открыл глаза.

— Я еще здесь, не волнуйтесь! Сейчас мы с вами попробуем. Но сначала надо выпить чаю.

— Спасибо, я не хочу.

— Нет, нет, вы очень напряжены, а вам надо расслабиться, у меня особый чай, очень успокаивает нервную систему.

Они долго молча пили чай, старик прихлебывал и все смотрел испытующе на Макарова. Наконец отставил чашку в сторону.

— Садитесь ко мне поближе, вот так, колени к коленям. И смотрите мне прямо в глаза. Постарайтесь внутренне убедить себя в том, что все это очень серьезно, что я не сумасшедший. Хотя бы на несколько минут постарайтесь, больше не понадобится. А иначе у нас ничего не получится. Не отводите глаз и читайте вслух какое-нибудь стихотворение, какое-нибудь хорошее стихотворение.

Глядя прямо в глаза своему двойнику и отчаянно давя в себе мысли о том, как все это со стороны выглядит нелепо и смешно, Макаров стал медленно и внятно говорить:

— Кто может знать при слове «расставанье», какая нам разлука предстоит? И что сулит петушье восклицанье, Когда огонь….

Внезапно он увидел, что глаза старика расширились до размеров комнаты, вообще ничего не стало видно, кроме его глаз. Макаров сжался в ужасе, пытаясь читать дальше, но губы уже не слушались. Еще несколько секунд — и он почувствовал вдруг и даже словно увидел, как в него, раздирая все его существо, полился огромный серебристый поток, словно он лежал под водопадом или струя брандспойта била ему прямо в грудь, в голову. Макаров застонал от боли, стиснув подлокотники кресла, попытался закрыть ставшие чугунными веки, но они не поддавались. Он уже не видел кошмарных глаз своего двойника, а видел лицо Анны, сочувственно склонившейся над ним, видел себя маленького, съежившегося, на берегу моря ночью, слышал голос своей матери, которая то ли звала его, то ли за что-то сердито упрекала. Он окунался с головой в океан своей боли — так глубоко, что уже не мог дышать, потом вновь выныривал на поверхность; он плакал от тоски, он кричал о том, как ему тяжело, невыносимо тяжело, хотя на самом деле сидел молча и неподвижно.