Иар Эльтеррус: Мы — есть!

Из ненаписанного дневника Илара ран Дара

— И что это вы, Володя, так скисли? — незлобивая ирония ирония штабс-капитана Шаронского заставила юношу поежиться и виновато посмотреть на говорившего. — Возьмите себя в руки и не сдавайтесь, друг мой! Пока мы еще живы, а значит не все потеряно. Вы офицер, а не краснопузая сволочь, черт возьми!

Семнадцатилетнему корнету очень хотелось заплакать в ответ, но он все-таки сдержался и с трудом заставил себя улыбнуться. Штабс-капитан одобрительно хлопнул его плечу, после чего сам постарался сесть поудобнее, что оказалось не так уж просто, учитывая их положение. Да и место было донельзя гнусным по обычаю красных. Оглянувшись, Николай только незаметно вздохнул. Темная и сырая подвальная камера, в которой заперли пленных офицеров, была промозгло холодной, а хотя бы относительно теплой одежды ни у кого не нашлось. Впрочем, даже если кто и простудится, это уже не имело никакого значения. Все равно завтра на рассвете их расстреляют. Отправят в штаб к Духонину, как говорится… Очень не хотелось умирать, но от его желания сие обстоятельство мало зависело. Штабс-капитан привалился спиной к сырой, холодной каменной стене и позволил почти незаметной усмешке проскользнуть по губам — смерти он давно не боялся, да и трудно было бы бояться ее после всего, что довелось повидать за последние несколько лет. Страшных лет. Казалось, страна разом взбесилась, люди поголовно сошли с ума, сам Бог отвернулся от них. Что ж, наверное так оно и было, трудно как-то иначе объяснить происходящее. Какой-то кровавый кошмар, право…

— О чем задумались, Николай Александрович? — вопрос подполковника Куневича прозвучал над самым ухом и штабс-капитан обернулся к немолодому уже человеку.

— Да вот, Виктор Петрович, философствую напоследок, — с иронией ответил он. — Пытаюсь хоть себе самому объяснить что-нибудь в том, что с нами всеми случилось. И знаете, ничего не получается. Не понимаю. Ничего не понимаю.

— Если вы думаете, что кто другой понимает, то ошибаетесь…

Подполковник присел рядом и опустил голову. Николай знал его уже два года и до сих пор пытался понять что забыл ученый-астроном в армии. Впрочем, война ведь не обычная. Гражданская, чтоб ей… Тут в стороне остаться не получится, видал он тех, кто пытался. Стреляли их и белые, и красные. Мысли снова вернулись к подполковнику Куневичу. А ведь хороший офицер из книжного червя получился, черт возьми, опытный, толковый, его уважали в полку все. Никогда и никому не отказывал в помощи, солдат держал в строгости, воевал грамотно и пуле не кланялся. Они познакомились во время кошмарного Ледового похода, подружились и с тех пор фронтовая судьба так и не разлучила их. Даже в Сибирь, к Колчаку, попали каким-то чудом вместе. Воевали как могли, ранения давно никто не считал, не до того было. Когда стало ясно, что все, война проиграна, у друзей появились, конечно, мысли об эмиграции, да куда там — те, кто находились поближе к монгольской границе, еще могли каким-то чудом прорваться, но добраться до границы из-под самого Иркутска? Увы. Нереально. Сдаваться красным живыми никто не собирался, и вместе с группой корниловцев, которым нечего было ожидать пощады от большевиков, друзья ушли в леса и пробирались сами не зная куда. Только старательно избегали деревень, где чаще всего уже квартировали красные. Надежда все-таки умирает последней и офицеры упорно шли к границе. Но не повезло — напоролись на большой отряд балтийских матросов, непонятно что делающих посреди сибирской тайги. А эти воевать умели хорошо, особенно со смертельно уставшими, замерзшими людьми, у которых почти не осталось патронов… Кого постреляли на месте, а вот их с Виктором и троих оставшихся в живых корниловцев зачем-то привезли в Иркутск. Господам большевичкам восхотелось устроить публичный революционный трибунал над «палачами трудового народа»… Вспомнив эту пародию на цивилизованный суд, Николай гадливо поморщился. Естественно, приговор был ясен заранее. Расстрел. Причем, с какой-то стати публичный. Чего хотели этим добиться красные, штабс-капитан так и не понял, жаргон «победившего пролетариата» был малопонятен и переполнен трескучей демагогией. В конце концов, он и пытаться перестал. Все равно ничего умного сказать на этом суде не могли.

Почему-то их не расстреляли сразу после суда, ожидали прибытия какого-то высокопоставленного комиссара. Зачем? Ведь тысячи и тысячи пленных поставили к стенке без каких-либо церемоний. Но пожить лишние пару дней обреченные были не прочь. Надежда на чудо не оставляла каждого, человек ведь не может примириться с собственной смертью и до последнего надеется… Даже когда всходит на эшафот, надеется. Сначала они сидели впятером с теми же тремя оставшимися в живых корниловцами — штабс-капитаном Никитой Александровичем Ненашевым и двумя поручиками, Александром Оринским и Олегом Малером. А через пару дней к ним в подвал бросили семнадцатилетнего мальчишку-корнета. Кто только брал подобных мальчишек в армию? Впрочем, после того, как Володя рассказал свою историю, все стало ясно. Большевики по чьему-то доносу расстреляли его семью, и Владимир поклялся отомстить убийцам со всем пылом юного сердца… Вот только повоевать так и не успел, армию Колчака окончательно разгромили. Зато в руки большевиков попался и теперь вместе с остальными ожидал расстрела. Странно, все пятеро офицеров начали опекать юношу, как не опекали бы, наверное, и собственных детей, ежели таковые у них имелись бы. Каждый старался поддержать Володю, рассказать ему что-нибудь смешное. А тот боялся, видно было, что ему очень страшно, но держал себя в руках и даже пытался шутить.