Дылда Доминга: Erratum-2

«Кто я?» — вот вопрос, который часто занимал мысли девушки. Она знала, как выглядит, видела, как ветер развевает ее светлые волосы, как длинны и тонки ее пальцы, как хрупки и одновременно сильны плечи. Только ответа не было.

— Кто я? — однажды спросила она у своего светлейшего наставника, но он лишь улыбнулся ей, как несмышленому ребенку и многозначительно промолчал, указуя перстом на вышние небеса. Когда в ее глазах так и не отразилось понимания, он объяснил:

— Нам неведомо, кто мы, откуда приходим и зачем. Но этого и не должно знать. Важно, что мы. Мы есть воля Его.

Слова вносили мир и покой в душу, и день сменялся днем, а один труд другим, но вопрос оставался, звенящей нотой в голове, крохотным колокольчиком, напоминавшим о себе каждую минуту жизни.

Иктн (Икатан) — так звали ее братья, но имя не отвечало на вопрос, оно напоминало ей невысказанное предположение и не более. Она приняла его, безропотно и с благодарностью, как принимали они все в своей жизни, откликалась на него, но знала, что должно быть что-то большее, что-то… значащее.

У светлейшего наставника тоже было имя. Его величали Снглф (Синглаф). Их имена несли в себе непроявленное, как объяснили ей братья, потому писались без гласных, словно позволяя читавшему произносить их так, как велит душа, как открывает разумение. Но из уст братьев имена всегда звучали одинаково, ибо все они были созданы равными. И каждый из них видел и читал их так же, как и другие.

Кроме неба, где они получали наставление на труды и самих небесных трудов, бывали и труды земные. Братья с миром принимали на себя тяготы последних, но Икатан видела, что они не испытывают радости, направляясь вниз, видела, как тускнеют их лица от встречи с земным и людьми, как омрачаются мысли печалью с течением времени. Икатан же ждала земных трудов, как разрешения, как отдыха, как подарка. И Синглаф знал, и каждый раз улыбался, посылая ее вниз, и сам украдкой пытался рассмотреть, что же она видит, что пробуждает в ней эту необъяснимую радость.

Икатан ступила на асфальт, и холодный осенний воздух ворвался в раскрытый ворот ее пальто. Волосы веером взлетели вверх и упали на глаза. Она лишь улыбнулась и смахнула их прочь. Ей нравился запах осени на земле, шелест листьев под ногами, золотые и багряные краски. Даже дождь, мелкий, дразнящий, от которого люди плотнее заворачивались в свои куртки и пальто и укрывались лоскутками непромокаемой материи на пластиковых и металлических палочках. А ей нравилось. Нравилось, как капли приземляются на лицо и скатываются вниз, оставляя холодный след. Как крадут тепло, и как бесследно высыхают. Она вечно смотрела бы на их падение с неба — в такие моменты что-то грустное и одновременно удивительно светлое подымало голову в ее душе, шевелилось, и она снова не могла дать этому названия, имени.

Старуха, с морщинистыми руками и покрученными болезнью пальцами задержала на ней свой взгляд, и опустила его вновь на кулек с милостыней, стоящий подле ее ног. Икатан нечего было ей дать, кроме любви, но один ее светлый взгляд, исполненный теплом, заставил старушку вновь поднять глаза, и лицо ее просветлело. Не так, как от крупной купюры, брошенной кем-то бегущим впопыхах мимо, но как от солнца в пасмурный день. Икатан улыбнулась ей в ответ, понимая, зная, что происходит. Когда люди встречали их взгляд, полный любви, он всегда согревал, даже в самую страшную стужу. Только строгости в нем не должно было быть, и ни капли гнева, будь он даже праведным, как у Синглафа.

Ребенок из проезжавшей мимо коляски протянул к ней ручонку и прошелся пальчиками по пальто, и радостно засмеялся.

В них было столько надежды, они все ждали любви. Они все были детьми: от самой старой и скрюченной старухи до крохотного новорожденного младенца. Они приходили в мир, отрываясь от истока, и всю жизнь скучали по нему, не понимая, откуда эта тоска внутри, что за боль. А в конце боялись. Боялись прийти туда, где были бы счастливы. И многие боялись так долго и уверенно, что после смерти оказывались опутаны ложью и пропадали внизу, вдалеке от дома, от истока. Но пока они были живы, в каждом теплилась надежда, и, глядя в их глаза, Икатан видела лишь ее, не замечая в них ничего плохого.

Сердитые и злые осекались рядом с ней и умолкали, недоумевая, что же их так разозлило и что заставило так кричать. Они становились собой. И в каждом был свет и боль, с которой она говорила, которую утешала, напоминая, что дом рядом, даже если путь и не близок.