Елена Прокофьева - Явление зверя

Наташка в мгновение ока скинула мокрые тряпки и кинулась мне на шею.

Душ… горячий душ… Да ладно, душ подождет!

Часто, лежа на этой кровати, на желтоватых жестких простынях, укрывшись серым солдатским одеялом и слушая мерный стук капель из водопроводного крана, я представлял себя тем полковником, для которого готовили этот простецкий бункер, смотрел его глазами на грубо оштукатуренный потолок, его ушами слушал стук капель и пытался думать, как он. О чем может думать человек, на месяцы, а то и на годы упрятанный в подземелье от мира, уничтоженного ядерной войной?

Иногда мне хочется, чтобы я действительно был этим полковником. Иногда мне не жаль этот погибший мир. Иногда у меня появляется искушение остаться в подземелье на месяцы и годы, не выползая на поверхность совсем.

Здешние консервы, конечно, уже в питание не пригодны, но их можно раздобыть в других местах.

На самом деле, прожить под землей всю жизнь, конечно же, можно, я знаю людей, которые не поднимались на поверхность годами, им нечего делать наверху, наверху они чужие, наверху жестокий, враждебный мир. Многие из них — кто никогда не выходит из подземелий — бывшие адепты Сабнэка. Впрочем, почему бывшие? Настоящие.

Кривой запретил человеческие жертвоприношения, и они смирились — собираются в определенные дни в пещере самые вонючие из местных бомжей и кидают в зловонную яму, кишащую мухами, собак и кошек, предпочитая породистых, домашних, пьют водку и скандируют: «Баал-Зеббул».

Главный над ними совершенно невероятная образина по кличке Урод, которая величает себя Великим Жрецом и строго следит за правильностью выполнения ритуалов, этот точно не выходил из подземелий уже несколько лет, приверженцы его кормят и поят, хотя Кривой как-то раз поведал мне, что никогда образина Великим Жрецом не был, хотя и рвался им стать неоднократно.

А настоящие Великие Жрецы?

Какие Жрецы, Юраш! Все Жрецы делом заняты!

Делом заняты… Ну да, заняты. Но я-то знаю, что охотнее всего они были бы Жрецами. Работать не надо — надо только повелевать. А еще — все можно. И человеческие жертвоприношения многим нравились, всем нравились…

Жертвоприношения счастливых, благополучных, богатеньких. Очень хорошо себе представляю, какой кайф — убивать таких. Таких, кому есть что терять, таких, для кого этот мир не грязная помойка, которую хочется спалить, а вполне пригодное для жизни место.

— Натаха…

Ее тело светится в темноте, кожа как будто сама по себе излучает свет, матовый, снежно-белый. Когда-нибудь будет Наташка толстой бабой с колышущимися, как холодец, телесами, но сейчас, когда ей пятнадцать, впору с нее картины писать. Иногда хочется… Запечатлеть.

Наташка не накрывается одеялом, хотя в убежище сыро, знает, что мне нравится смотреть на нее, поворачивается то так, то эдак, купается в моих взглядах.

— Останешься здесь жить?

— Жить?! Здесь?! — Наташка округлила глаза. — Ты шутишь? Нет, Юрашик, мне нравится в твоей квартире…

— Зато здесь безопасно, понимаешь? Об этом месте никто не знает, кроме нас с тобой. Никто нас с тобой здесь не найдет.

Наташка приподнялась на локте.

— А что, нам грозит опасность?

— Угу. Меня, Наташка, сейчас ищут, чтобы убить.

Она неуверенно улыбнулась.

— Ты шутишь опять?

— Глупая. Зачем я тебя сюда поволок, как ты думаешь? Дома было бы уютнее… Или как?

— Ну, я думала… ты поскорее хочешь…

Расплетенная коса успела высохнуть, и копна светлых волос рассыпалась по подушке. В тусклом свете пыльной лампочки Наташкины волосы сверкают, как начищенное серебро.

И глаза — такие чистые, как у младенца, а ведь мне она досталась уже не девицей, далеко не девицей в тринадцать-то лет. Странное, должно быть, житье-бытье в деревне Шарапово Калужской области…

Нет уж! Теперь душ! Можно ведь и в душе…

В душе — полный комплект индивидуальных средств гигиены. Кусок банного мыла, жесткая, как для чистки металла от ржавчины, зубная щетка, коробочка зубного порошка, солдатская мочалка, вафельное полотенце, расческа и бритвенный станок с набором запасных лезвий.

Все это когда-то было упаковано в хрупкую от времени бумагу, все это дождалось наконец своего использования.

— Я теперь волосы не расчешу, — пожаловалась Наташка. — Зря ты заставил меня их мыть… Надо было шампунем…

— Ничего, походишь ведьмой, здесь пугаться некому.

— Юрка! Я здесь одна не останусь!

— Темноты боишься?

— Юрка!

— Да не оставлю я тебя здесь, к людям отведу… Вшей наберешься, придется твою косу отстричь.