А. Смуров: Рассказ о Дике Долгоносе и о капитане Дэви Джонсе, подписавших морской договор

Приключения морского дьявола капитана Дэви Джонса записаны мною, лоцманом Алленом Рингом, так, как поется о них в народных балладах и из поколения в поколение рассказывают английские матросы. С этим капитаном, будь он не к ночи помянут, связана история Дика Долгоноса, подписавшего морской договор.

Дика во второй половине позапрошлого века знали все моряки от Оркнейских островов до Джерси и даже в Индии и в Америке. И все его знали Долгоносом. Вы можете подумать, что нос у него бил большой, как руль баржи на Темзе, или длинный, как у рыбы пилы? Ничего подобного! Нос у него был приплюснутый, как у китайца, — перебит в молодости во время большой драки с кабачке «Черная роза» в Аликанте. Долгоносом же его прозвали потому, что Дик, как охотничья собака, всегда чуял, на какое судно выгоднее завербоваться. Сидит этак в какой-нибудь таверне, попивает джип или виски, покуривает трубку да посматривает кругом. Вдруг задвигает своей пуговкой, точно принюхивается. Встанет с места, подсядет к другому столику, а через несколько минут, смотришь, перескочил с одного борта на другой. Моряк он был на все руки, и его не равняли с какими-нибудь бичами, без дела околачивающимися по разным портам в ожидании скудной подачки. Капитаны знали за ним дурную привычку бегать с корабля на корабль, но рассуждали: с паршивой собаки хоть шерсти клок, с егозливого моряка хоть одно плавание. И платили ему не в пример больше других. Он мог быть и марсовым, и рулевым, и плотником, и коком. Фарватеры знал так же, как капеллан «Отче наш». Имея на борту Дика, можно было обходиться без лоцмана. Не один суперкарго положил в карман лишнюю гинею только потому, что никто, кроме Дика, не мог подыскать лучшего покупателя во время трампового плавания. Если бы только не его привычка по окончании рейса менять палубы, как красотка меняет платья, был бы он золотым человеком. Будь я трижды повешен на утлегари карантинного судна, если эта привычка не сгубила Дика Долгоноса. Ну, да об этом речь впереди.

В теплую августовскую ночь 1770 года по одному из плимутских пустырей возвращался на борт фрегата «Михаил Архангел» палубный матрос Кеннет Гау, старинный друг, сослуживец и собутыльник моего предка Майкла Ринга. Небо синело, как Средиземное море. Белые облака округлялись парусами в фордевинд, а полная луна качалась между ними, как штаговый фонарь во время легкого бриза. Ветер — не более двух баллов. Тишина, точно в церкви во время причастия. Гау шел из кабачка по довольно узенькой тропинке, весело позванивая заработанными во время рейса шиллингами и напевая песенку о девушке Молли, превратившейся после смерти в летучую рыбу. Видит — идет ему навстречу сухопарый моряк. Слегка раскачивается на ходу и время от времени сплевывает на середину тропинки шагов этак на пять впереди себя. То ли ему не понравилась песенка, то ли он не рассчитал свои плевки, но один из них попал как раз на носок левого сапога веселого певуна.

— Э, десять тысяч дохлых дьяволов! Осторожнее, сэр, — сказал Гау очень вежливо.

— А что вы раскорячили свои ходули, как пьяный гарпунщик? — ответил встречный.

Гау решил быть до конца вежливым.

— Я, сэр, далеко не злой человек, но считаю верхом неприличия напоминать идущему из кабачка джентльмену о том, что он пропустил два-три глотка рома, де еще попрекать его несвойственной ему работой. Потравите жвакагалс, или, с вашего позволения, сэр, я дам вам по уху, как злой капитан ленивому юнге.

— А я, клянусь вам честью, отвечу так, что ваша пустая голове взлетит, как вымпел на грот-мачту адмиральского корабля!

С этими словами встречный моряк широко размахнулся. Но не успел он развернуться для удара, как Гау пошел на абордаж. Его учил боксу еще боцман фрегата «Михаил Архангел» Лесли Смит, дававший иногда морякам памятные зуботычины втихомолку от капитана сэра Джемса Грэма. Противник оказался тоже хорошим борном, по школа Смита оправдала себя. Провозились они этак с полчасика.

Поднимая моряка с земли, Кеннет отряхнул с него пыль и осведомился о его имени.

Так у них началась дружба. Пришлось опять вернуться в кабачок и выпить за здоровье друг друга. Чем кончилась эта ночь, я, по совести говоря, не представляю. Рассказывали только, что у них на столе танцевала полуголая негритянка, а они пели старинную пиратскую песню: