Татьяна Мудрая: Лошадь и Дивногорье

— Ну да, ну да. Так отчего же она не гордилась таким? Не рассказывала? Железный занавес ведь давно уже рухнул?

— И Берлинская стена тоже, — дядюшка Георгий покачал головой. — Да разве дело в этом. Послали её вдобавок рекламировать новую нашу скаковую породу. Контракт на два года. Как по-вашему, почему ее так интересно зовут, с французским оттенком — Арвиль, полностью Рене Д'Арвиль? Вроде сценического или писательского псевдонима. У жокеев тоже такое принято. Она ещё наравне с мужчинами в стипльчезе участвовала. И не в одном. Устроители с обеих сторон затеяли небольшую интригу. Всех деталей не знаю, но дело было вполне законное, не посвятили только рядовых зрителей и прессу.

Дина провела рукой по густым волосам, потом снова опустила на подлокотник:

— Как удивительно. Теперь я догадываюсь.

— О чём именно?

— Ну что мама из меня хотела сделать своё подобие. Хотя нет — могла бы показать ясней, а не улыбаться в ответ на любую мою дурацкую выходку.

— Не думаю. В вас, Диночка, и так от неё девять десятых, а от импортного папы — лишь одна. Так что копия и так и этак вышла.

Георгий Григорьич пожевал губами:

— В общем, ваша матушка тоже неудачно упала на дистанции. Сама лишь коленку раздробила, а вот лошадь — позвоночник. Это уже, как понимаете, всё. Потом Равиля долго лечилась, забеременела отчасти себе в утешение, уехала на родину и родила вас уже там. Тут ей, похоже, стало вовсе не до побед: и шок, и вам требуется воспитание с образованием, и хорошие деньги ради того нужно зарабатывать.

— Получается, из меня только лишнее несчастье получилось, — жаловалась чуть позже Дина Пломбиру.

«До чего у вас, людей, всё сложно, — отвечала ей вторая половина чудища, — не умеете радоваться тому, что было, и опрокидываете своё горе в те времена, которые ещё не пришли. Травитесь на два фронта. Давай-ка лучше опробуем новый аллюр».

И они снова плыли между трав и звёзд, одним махом перелетали через меловые карьеры и взбирались на плато.

С матерью Дина лишь переписывалась: одна не хотела, чтобы дочка надрывала себя, переходя из транспорта в транспорт, и нагружала собой и так непростую ситуацию, другая боялась даже приоткрыть ей свою невероятную и уже такую привычную тайну. Правда, записки так и сновали взад-вперёд, как стрижи под утёсом с гнездовьями. Было ещё одно: всякий раз, когда девушка просыпалась по утрам, ей казалось, что на ступнях, потом на щиколотках лежит какая-то тёплая тяжесть, покусывает, будто шерстистыми иголочками, пробегает от кончиков пальцев до колен. Ни с кем нельзя было отчего-то поделиться: сокровенная тайна тела.

В одну из ночей, когда не было рядом даже дяди Георгия, Пломбир, едва возникнув, с легкой грустью сказал Дине:

«Неплохо мы с тобой поработали. А теперь надо бы мне отойти — другая забота одолевает».

Дина понимала, что это хорошее так же не вечно, как и все хорошие вещи в мире, но всё равно холод коснулся сердца.

«Да не бойся, не навсегда, — утешил её конь. — Приду ещё. Помнишь, как и когда к Томасу Лермонту, Тому Рифмачу явились два белых оленя из сказочной страны? А пока мы с Дракошей тебе и подарок приготовили, даже не подарок, а вроде как символ завершения дел. Только вот в чём загвоздка: испугаться можешь с непривычки».

— А ты меня успокой, — улыбнулась девушка. Она стояла спиной к окну, одной рукой цепляясь за край седла.

«Время дорого. Давай уж лучше с ходу сообразим. Мой задушевный приятель говорит, что рискуешь ты самое большое — попасть под одну кровлю с матушкой недели этак на две. Это если колдовство не состоится. Доверяешь нам?»

Дина кивнула.

«Тогда приглядись внимательно к той держалке, за которую руками бралась, верхом гулямши».

С седельной ручкой в самом деле что-то происходило. Она круглилась, покрывалась чешуйками, извивалась, вырастала в размерах…

И прежде чем девушка сообразила, что это змея, обычная для Дивногорья серая гадюка, только крупней раза в два, — рептилия скользнула с места вниз, открыла пасть и ткнула своими клыками ей в бедро.

«Держись, — сказав это в её мыслях, конь затем ржанул весьма выразительно. — Это не больно, так?»

Но когда змея убралась на прежнее место, умалилась и застыла, боль пришла: раскалённая стрела с зубцами, которые вцепились прямо в грудину, и с раздвоенным кинжалом оперения. Закрутилась штопором, молнией пробила до пят.

И тотчас всё исчезло, только откуда-то из дальнего далёка послышался обеспокоенный голос дядюшки Георгия: