Камиль Фламмарион - Неведомое

Что касается меня, то полное неведение насчет того, как дух человеческий вступает в мир и как он из него уходит, запрещает мне отрицать правдивость различных рассказов по этому предмету. Может быть, это покажется странным, но я позволю себе усомниться в каждом из отдельных случаев в частности и, однако, считаю их правдивыми в их совокупности».

К упомянутым явлениям можно отнестись тремя способами: или безусловно верить всему рассказанному, или безусловно отвергать все с начала до конца, или, наконец, допускать самые факты в их общей сложности, не подтверждая строгой точности всех подробностей. На этом последнем выводе мы и думаем остановиться. Все отрицать огульно было бы нелепо. Надо утратить всякую веру в человеческое слово вообще, чтобы сомневаться в правдивости вышеприведенных рассказов. Не много найдется фактов, исторических и научных, которые подтверждались бы таким большим числом свидетелей.

И что еще, с другой стороны, подтверждает их реальность — это обстоятельные подробности, часто отличающие эти рассказы и соответствующие действительным обстоятельствам жизни: рана, ружейный выстрел, раскроенная голова, труп на дне рва, тело, распростертое на берегу, утопление, повешенный, звук знакомого голоса, какой-нибудь головной убор, непривычная одежда, поза, дата смерти иная, чем та, которая была оповещена и т. п. Что и говорить, почти всегда можно усомниться в свидетельствах людских. Иногда на расстоянии нескольких дней самые ясные события переиначиваются до неузнаваемости, и вообще история народов и частных людей — великая лгунья. Но, однако же, надо принимать род людской таким, каков он есть, и, не требуя абсолютного, допускать вероятное и относительное. Трудно сомневаться, например, в том, что Людовик XIV отменил Нантский эдикт и что Наполеон покоится под куполом Инвалидов.

По-нашему, факты, которыми мы здесь занимаемся, неопровержимы, по крайней мере в общем. Всякий свободный от предрассудков ум не может отказаться допустить их.

Главное возражение, единственное даже, которое еще может возбудить спор, — это то, что их можно приписать случайности, нечаянным совпадениям. Рассуждают так «Ну, да, это правда, такой-то видал или слыхал то или другое; затем его родственник или близкий человек умер в тот же момент — ну так что ж! Ведь это случайное совпадение».

Ограничим срок времени, в течение которого происходит совпадение 12 часами до или после явления, — вообще же они совпадают гораздо ближе. Средняя цифра ежегодной смертности равняется 22 на 1000 человек Для периода в одни сутки эта смертность в 365 раз слабее, то есть равняется 22 на 365000, или одному человеку на 16591. Итак, значит, имеется 16591 шанс против одного на то, чтобы совпадения на один и тот же день не случалось. Да и то здесь взята общая цифра. Для лиц же молодых, в цвете лет, пропорция понижается до одного на 18000, 19000, 20000.

А так как явления без совпадений не в 20000 раз и не в 10000 раз, и не в 5000 раз, и не в тысячу, и даже не в 100 и не в 10 раз более многочисленны, чем явления с совпадениями, — мало того, не равны даже последним по числу, не составляют даже половины, четвертой доли, ни даже десятой доли всех явлений, то из этого мы заключаем, что между явлениями и смертями существует такая же связь, как между причиной и следствием.

Мы и не думаем отрицать случая нечаянных совпадений. То, что называется случайностью, то есть неведомая пружина действующих сил, иной раз творит просто чудеса. Я могу привести по этому поводу несколько замечательных примеров.

В то время, когда я писал свое большое сочинение об «Атмосфере» и как раз занимался составлением главы о силе ветра, где приводил любопытные примеры, произошел следующий случай.

Мой кабинет в Париже имеет три окна: одно обращено на запад и выходит на бульвар Обсерватории, другое обращено на юго-запад к самой обсерватории, а третье смотрит прямо на юг, на улицу Кассини. Дело было летом. Первое окно, выходящее на каштановую аллею, было отворено. Вдруг небо заволакивается тучами. Поднимается вихрь, который распахивает плохо притворенное третье окно и взбудораживает все бумаги на моем столе; ветер уносит листки с только что написанным мною текстом, и они летят вихрем поверх деревьев. Минуту спустя хлынул проливной дождь. Спускаться вниз разыскивать улетевшие листки казалось мне напрасным трудом, и я поставил на них крест. Каково же было мое изумление, когда несколько дней спустя я получил из типографии Лагюра, отстоявшей от моей квартиры на добрый километр, оттиск этой самой главы, всей целиком, без малейших пропусков! Заметьте, что в ней трактовалось именно о любопытных проделках ветра. Что же такое произошло? Вещь очень простая.