Триша Телеп - Романтика. Вампиры

— Я никогда тебя не видел, Джек. И чертовски надеюсь больше не увидеть. Не хочу! — Он поскреб щетину.

Я слышал скрип каждого волоска, а сердце у него хлюпало — не то что сладкая мелодия пульса Софии. Долго ли еще проработает его сердце под накопленным слоем жира?

Мне было все равно. Я уехал. И надеялся, что Бенни не позвонит в полицию. У него полон двор краденых машин, и он по жопу в долгу у Папаши Жинетта, так что вряд ли…

И все-таки я беспокоился всю дорогу до Гарден-Хайтс — тихого ухоженного квартала богатых особняков, среди которых отыскал нужный. Потом пришлось придумывать, как перетащить двенадцать пятигалонных канистр через девятифутовую каменную стену.

Дом был красивый. Я чуть не устыдился, поливая керосином паркетные полы, бесценный антиквариат и постель, слабо пахнувшую медью и тальком. Шкаф был полон зеленых платьев — я залил их все до единого! Дождь стучал по крыше, журчал в водосточных трубах, стекал по стенам.

Две канистры я отнес вниз, в прихожую, — просторы пола в черно-белую клетку скоро покрылись прочищающими нос лужами керосина, — и стал ждать у двери кабинета, где, возможно, любил сиживать Артур Кенделл. Я чуял там его запахи, сигары и роскошный дорогой одеколон. Дожидаясь, я поглаживал ручку лопаты, взмахивал ею, примеряясь, и постукивал по полу. Это была обычная штыковая лопата, какая найдется в любом садовом сарайчике, — без сарайчика не обходится ни один безупречный газон, даже если вместо вас им занимается кто-то другой.

Я умею ждать, и ждать пришлось долго. От испарений керосина кружилась голова, но, когда «паккард» мягко прошуршал по дорожке, я выплеснул последние полканистры. Потом зажег спичку, и тонкая дорожка пламени помчалась от меня к лестнице, словно норовя обогнать время. Даже если нюх у нее был не хуже моего, учуять дым сквозь дождь она бы не могла, а я метнулся в кабинет, где были окна от пола, которые заблаговременно отпер. Я обежал дом с такой скоростью, что снова почувствовал себя на войне. Лопата свистнула, когда я прохрустел по гравийной дорожке и врезал Вьюну Маллою прямо в лицо — хороший удар от всей души. Он как раз вылезал из машины, болван, и рухнул тонной кирпичей, а Летиция Кенделл возилась с ручкой дверцы, скребла ее, как взбесившаяся курица. Дом начал шипеть и потрескивать. Двенадцать канистр — чертова уйма горючего, а там еще было чему гореть. Пусть даже с неба льет, словно Бог открыл наверху все краны.

Она вывалилась из «паккарда» — черное платье мгновенно промокло, белая, как рыбье брюхо, кожа мелькала из-под него, когда она ворочалась по гравию. Она хватала воздух багровыми губами, как выброшенная на берег рыба, и будь я хороший парень, мог бы дать ей шанс все объяснить. Может, я бы даже отпустил ее, будь я тупым хреном, каких вам показывают в кино, — из тех, что дают плохим парням высказаться.

Но я — не славный парень. Лопата опять запела, и звук, раздавшийся, когда плоское лезвие на три четверти рассекло шею, был чем-то средним между бульканьем и воплем. Дождь его заглушил. А она скатилась с дорожки на газон, в грязь. Я же налегал на лопату, и голова у нее болталась, как у бракованной куклы Кьюпи. Я рубил так, как мы, бывало, рубили гремучих змей дóма на ферме… Когда ее тело перестало содрогаться от предсмертных конвульсий и целые потоки дымящейся крови пропитали примятый дождем широкий газон, я выпустил лопату и потащил ее на удивление тяжелый труп к дому. Забросил его в прихожую, где, презирая дождь, весело плясало пламя; лопату швырнул туда же. Потом пришлось пятиться назад, потому что глаза жгло, кожа облезала и я четко понял, что в моем нынешнем состоянии огонь вреден.

Она была мокрой и белой в прорехах платья, и огонь держался от нее подальше. Я не стал задерживаться, чтобы проверить, загорелась ли она, потому что дом горел всерьез, жар царапал мне кожу тысячью золотых булавок, а на востоке разгоралось розоватое зарево, к которому керосин не имел отношения.

Вставало солнце, и я, хоть и не знал точно, что со мной будет, не хотел оставаться под открытым небом.

Конечно, она не ложилась. Едва я подошел к двери, стараясь беззвучно ступать по потертому ковру, чуя подгоревшую еду и пыльный запах рабочего люда из соседних квартир, дверь приоткрылась и Софи выглянула в щелку. Белая как мел, дрожащая, она отступила в коридор, когда я ввалился к ней. Дождь все шел, и я устал. Жажда вернулась, проникла в вены, а все тело налилось свинцом. Проколы на горле пульсировали, словно воспалились. Кожа трескалась от ожогов, зато впадина над правым глазом больше не горела.