Денис Бушлатов - Д'эволюция

— Пидарасы… — бубнил Еремкин, не останавливаясь.

Беседка опустела. Семихвалов остался один на один с притихнувшей Устиньей. В груди его отчетливо тикало…

И накатила на него страшная усталость… Черным заволокло зесмлю и небо и саму жизнь его… И не было на горизонте ни отблеска даже далекой звезды…лишь сонная тьма.

— Дурак Ты, дядя… — тихо прошептала Устигья, — как есть дурак. Такую возможность упустил.

— Молчи, баба! — взревел Семихвалов и с силой стукнул кулаком по дубовому столу. Зазвенела посуда.

Но даже в ярости своей он понимал…. Устинья права.

— Афо-оня! Афо-оня-а!!! Да где же эта сволочь запропастилась?

Он нигде и не пропастился. Не пропастился уже давно, поскольку, так или иначе, находился на дне пропасти.

Снег падал большими жирными хлопьями, оставляя в воздухе слабо — светящийся след и силуэтные мечты о женщинах. Афоня не любил снег. Снег был изобретением буржуазной интеллигенции, поражал своей идеальной искусственностью и холодной недостижимостью. Снег таял, превращаясь в мокрые разводы и лужи темно-коричневой воды. Снег попадал за воротник и снова таял, бил в лицо и, опять же, таял, застилая глаза, смешиваясь с полузамерзшими капельками в носу. Снег был плохой.

Афоня махнул рукой на снег и побрел по улице дальше. Улыбкой он приветствовал редких прохожих. В ответ прохожие прятали лица, хмурились и творили бог весть что. Прохожие не любили, когда им улыбались. Улыбка сулила неизвестность, тогда как традиционное проклятье несло в себе беззлобное уважение и индифферентное приветствие.

Но у Афанасия с проклятьями было туго. С детства мама и сестра учили его бранным словам и пороли, пороли и учили словам. А он лишь улыбался. В улыбке его окружающие видели издевку, посему Афоню часто били и даже по ребрам. Но его и это не смущало.

Афанасий улыбался. Когда-то, давным-давно, улыбка подвела его под монастырь, а точнее в сумасшедший дом, куда его силой притащил участковый, после очередной улыбчивой сцены. Там Афоню долго обследовали, кололи зачем-то руку, били молотком по коленям, да так сильно, что сместили коленную чашечку на левой ноге, заглядывали в рот и говорили на иностранных языках. В конце — концов, седоусый профессор отозвал маму (и сестру) в сторону и не без гордости произнес: «Шизофрения», — явно гордясь своим знанием творчества Булгакова. «Ну и хуй с тобой!»-подумал тогда Афанасий, втайне гордясь своей улыбкой.

Врачи рьяно взялись за неблагонадежного члена общества и принялись лечить Афоню серой. От серы ему становилось жарко и хотелось в туалет, но в туалет его не пускали. Очевидно, это являло собой запланированную часть лечения. В результате Афанасий выработал привычку мочиться на врачей, на больных, на стены и на зарешеченное окошко в палате. Так, из вынужденного противостояния. Тогда его записали в буйные и присадили на наркотики. Это было хорошо. В своих видениях Афоня часто оказывался в каком-то другом месте, где ему позволяли писать и улыбаться. Там было светло, там было много жизненного пространства и солнца. Афоня бродил по просторным улицам, заговаривал с приветливыми людьми и ощущал знание и стремление. Но галлюцинации стирались и распадались вместе с распадом наркотических веществ в его теле, и он снова оказывался в остро-пахнущей палате. Так и прошла бы вся его жизнь, если бы страна, в которой ему посчастливилось родиться, не решила развалиться ко всем чертям. Так порой происходит со странами — они разваливаются. И обязательно — ко всем чертям. Развал страны повлек за собой повальную нищету и гопоту. В итоге, сумасшедший дом закрыли на переучет, а больных распустили погулять на неограниченный срок.

Афоня с грустью покидал родные стены. Уходя он выпросил у доброго санитара две с половиной упаковки элениума и тут же их съел. В результате чего попал в реанимацию и увидел Бога. Бог был похож на еврея, кем, собственно, и являлся, носил жилет с кармашком и курил трубку.

— Скажи-ка, милейший, — прошамкал Бог, весело пуская клубы дыма, — как же это тебя угораздило?

Афоня начал было отвечать и спрашивать, спрашивать, спрашивать, но Богу уже было не до него. Меланхолично дымя вверх и в стороны, он удалился к себе на облако, где его ждал диван. Бог хотел спать. Последние несколько тысяч лет он только и делал, что спал. Старик начал сдавать.

Афоня мог бы предложить Богу подменить его на этом тяжком посту, но хорошенько подумав, решил не выебываться.