Антон Фарб: Изнанка миров

Людей на перроне практически не было — оно и понятно, ведь обычно «Уроборос» следует через Нифльхейм без остановки. Однако сегодня ему придется остановиться и подобрать пассажира. Или даже двух…

Вторым пассажиром мог быть двухметровый белокурый амбал с чугунной челюстью, восседающий на двух чемоданах — на вид типичный викинг из местных, огромный, угрюмый и лохматый в своей песцовой шубе; только из-под шубы виднелся кафтан с багряным крестом монсальватского рыцаря на груди. Судя по тому, как густо были припорошены снегом шуба, волосы и даже брови рыцаря, он сидел на перроне уже давно. Оставалось только гадать, каким ветром его занесло в такую дыру, как Нифльхейм; хотя странствующих рыцарей Монсальвата можно встретить и в куда более диких местах… Люди они фанатичные и опасные, и держаться от них надо подальше. Я не горел желанием завязывать дорожное знакомство, пускай мы оба и оказались в Настронде по одной и той же причине…

Как и Сунильд.

Она стояла у скамейки: цигейковый воротник поднят, матерчатый саквояж у ноги, кулачки спрятаны в меховой муфте, щечки румяные от мороза…

— Ты принес? — спросила она.

Ответить мне помешал протяжный паровозный гудок. Вдалеке показался столб белого дыма, под которым угадывался силуэт локомотива.

— Да, — сказал я, смотря мимо Сунильд на приближающийся экспресс.

— Отдай его мне, — властно сказала она.

«Его». Она знала.

— Нет, — сказал я.

Сунильд высвободила одну руку из муфты. Никелированный браунинг был похож на игрушку.

— Отдай! — сказала она.

Я продолжал смотреть на «Уроборос». Локомотив начал тормозить у самого перрона, постанывая, как умирающий мастодонт, и сбрасывая струи отработанного пара.

Сунильд вытянула руку и направила браунинг мне в лицо.

В этот момент локомотив обдал нас холодным паром — как будто пушной зверь пробежал между колен, задев лохматым боком; я шагнул вперед, выбил браунинг и ударил ее кулаком в живот. Сунильд согнулась вдвое, споткнулась о собственный саквояж и упала, а я ухватился за поручень проезжающего вагона и на ходу запрыгнул на подножку.

Обернувшись, я увидел, как Сунильд ползает на четвереньках, пытаясь отыскать в снегу браунинг, а от здания вокзала к ней бегут рыжебородый дверг с золотой цепью и два гримтурса с резиновыми дубинками.

Я отвернулся и пошел искать свободное купе.

Стены купе отделаны красным деревом из Тимбукту, а диван обшит тхебесским сафьяном. Перестука колес практически не слышно, и только по легкому покачиванию коньяка в бокале можно понять, что поезд движется. Я отдергиваю шторы и наблюдаю, как проносятся за окном однообразные Серые Равнины. Пробую коньяк. Он пахнет ванилью. Благородный напиток родом из Тартесса, а вот хрустальный бокал явно был сделан в благополучно покинутом мной Нифльхейме.

В путешествии на «Уроборосе» есть свои прелести.

Я проверяю нагрудный карман куртки (билет на месте; это важно — безбилетников кондуктор просто сбрасывает с экспресса), встаю и выхожу из купе. В коридоре стоит высокая брюнетка в зеленом платье с глубоким декольте. У нее пресыщенно-утомленный взгляд, как у всех уроженцев небесного города Амаравати. Она явно не прочь скрасить дорожную скуку случайным знакомством.

Но всему свое время. До Сеннаара ехать трое суток, через подводный туннель под Рльехом, пустыню Руб-эль-Кхали и тропические леса Астлана. Я голоден и иду в вагон-ресторан.

В тамбуре я натыкаюсь на Сунильд, и меня бьют по голове. Я падаю, но не теряю сознания. Рыцарь из Монсальвата — дубина стоеросовая, благородный остолоп! — неумело меня обыскивает, отбирает парабеллум.

— Не то, Арнульф! — шипит Сунильд. — Мне нужен билет!

Я пытаюсь что-то сказать, но выходит только стон. Перед глазами пелена, все расплывается в розоватой дымке. Успеваю увидеть, как ловкая ручка Сунильд выуживает из моего кармана билет.

А потом Арнульф распахивает дверь и под оглушающий грохот колес выбрасывает меня из поезда.

Я вышел из деревни еще затемно, и, когда взобрался на гору, рассвет только занимался. Я запыхался, и весь был покрыт мелкой, как пудра, известковой пылью. Идти по змеиной тропе и при дневном свете непросто, а уж ночью, когда мелкие камни осыпаются под ногами, и не видишь куда ступаешь — в десять раз сложнее.

Но пейзаж, открывающийся с вершины, стоил таких усилий. У самого горизонта небо быстро розовело, и над кромкой Соляного моря наливалась красная полоска зари. В предрассветных сумерках океан был похож на плоское матовое стекло.