Федор Чернин - Вячик Слонимиров и его путешествие в непонятное

— И часто у вас такое?

— Бывает. Однако такие сильные достаточно редко. Последний раз случилось перед тем, как у нас появились вы. Так, на чем мы остановились?

— Вы хотели мне рассказать, где находится выход, — слукавил Вячик.

— Ах, да! Выхода нет, с моей стороны тоже. Хотите убедиться, давайте сдвинем шифоньер, сами увидите. Да и сколько можно разговаривать через перегородку. Кстати, у вас там нет моего кипятильника? Нет? Ну, пойду поищу.

Вячик, сжимая в руке бутылочку старинного портера, присел, привалившись к стеллажу, стоически отхлебнул, после чего затих и прикрыл глаза, поплотнее закутавшись в макинтош с кашемировой теплой подкладкой.

Очнулся он оттого, что кто-то постучал по плечу, как ему показалось, костяшками пальцев. Вячик вздрогнул и поднял голову. Рядом с ним стоял и нахально лыбился давешний скелетон. Теперь его можно было рассмотреть в подробностях. Фуражечки на его голове уже не было. Кто-то (Сарафанов, кто еще) обвел ему белой краской глаза и пририсовал брови, придав выражению костяного «лица» одновременно зловещее и буффонадное выражение. На ногах у скелета были стоптанные, по-видимому оставшиеся в наследство от Сарафанова, домашние тапки. Они-то, очевидно, и производили тот самый всхлапывающий звук. На плечах — того же, очевидно, происхождения, халат с оторванным воротником и карманами.

— Это Матвей, по-английски Мэтью, — донесся голос Сарафанова. — Скелет, между прочим, настоящий, один из представителей племени Толтеков (тех самых), а двигаться я его научил.

Скелетон, по-видимому, управлялся при помощи пульта дистанционного управления (ПДУ). Постояв рядом, скелет повернулся и, всхлапывая задниками, побрел назад.

— Правда, смешно? — не унимался Сарафанов. — Я его иногда ставлю распаковывать посылки, кое-какие мелочи делать по хозяйству. Только напрягать его нельзя, а то рассыплется. Научить его говорить, к сожалению, невозможно, хотя я пытался, так что приходится одному кукарекать, пока не занесет нелегкая кого-нибудь вроде вас. Надеюсь, мы подружимся. Кстати, вы помните, какое вино пил Сократ с ядом? Хотите попробовать? Не яд, конечно, — вино. Столько времени берегу для особого случая. Посмотрите в кладовочке…

Странная у Сарафанова фиксация на комбинации вина и яда, думал Вячик по дороге на кухню. Так и есть, в кладовочке непонятным образом материализовалась замшелая бутылочка, опечатанная сургучом. Вячик начал было ее откупоривать, как вдруг услышал легкие шаги и еще через секунду — невероятно! — женский голос:

— Эй ты! Где ты прячешься? Ой, простите, я думала, тут Сарафанов…

В дверях стояла…

Как сказал бы поэт, она была хороша. Лет ей не могло быть более восемнадцати. Золотистые волосы с отливом в благородную платину. Манера держать голову чуть приподняв подбородок придавала ей самоуверенный вид. Она была чем-то похожа на красавицу Юлю, первую жену художника Толика Казаряна. Вячик заправил рубашку (макинтош остался у шкафа, там он впоследствии собирался обустроить себе берлогу), провел ладонью по щеке, сожалея по поводу неадекватного груминга.

Здесь, оказывается, не только пропадают, но и появляются неплохие женские люди. Чудны дела Твои, Господи! Ты никогда не закроешь дверь, предварительно не открыв окна!

Вячик, впрочем, не был уверен, что перед ним не фантом, созданный его же воспаленным воображением, не видение, не галлюцинация. Быть уверенным в чем бы то ни было в его ситуации было бы, конечно, самонадеянно, он понимал это. Наблюдая его растерянность, видение произнесло: «Я позвоню, вы не возражаете?» — скорее, что называется, утвердительно, нежели вопросительно. Неадекватную реакцию Вячика на свое появление она, по-видимому, отнесла исключительно на счет собственной неотразимости. Интерпретировав его молчание как согласие, женский человек, бухая модными копытами, повернулся и прошел в коридор. Вячик, заинтригованный, устремился за видением следом.

— Простите за нерепрезентативность внешнего вида. Я тут случайно, попал сюда по ошибке, не ожидал, что кто-то может зайти, — оправдывался он…

Видение, впрочем, не слушало его. Оно прошлось по коридору и открыло небольшую дверку, замаскированную в узорах обоев. Вячик уже проходил здесь, по дороге в кладовочку и обратно, но дверки не замечал. За нею оказалась комнатка, располагавшаяся, очевидно, между «его» и «сарафановским» секторами. Тут были стеллажи с книгами, вверху — плотными рядами, снизу — сбитые кое-как, втиснутые наполовину. По стенам гравюры Эшера, где лестницы выворачиваются наизнанку, птицы превращаются в рыб, а вода, вопреки всем представлениям о пространстве, течет вверх, так что изображенные на них рыболовы все равно не могли бы ничего поймать. На полу, покрытом несколько ящурной расцветки ковром, располагались столик, кресло и потертый кожаный оттоман. На столике эбонитовый телефон, встречающийся теперь разве что в кинофильмах о буднях ЧК, где такими вот телефонами бьют на допросах, а шнуром пережимают подследственному мошонку.