Татьяна Мудрая - Пантера, сын Пантеры

Девочку назвали коротко и многозначно: Син. Так звали прекрасную фею, сиду из кельтских легенд, но это могло быть сокращенным обозначением человека — инсан — в священных текстах Сирра и — что было наиболее скрыто от жителей Библа — священным именем лунной богини, к которой обращены были Аннины просьбы о ребенке.

Син росла как бы сама по себе. Нянек у нее, не считая отца, не было, да и тот вскоре умер как бы для того, чтобы соблюсти равновесие живого, — ведь его дочь была непредусмотренным подарком природы. Но девушки — конники и конюхи (мужчин как-то не тянуло Анне в конюшню), Иосия и его брат Закария, лошади, собаки и даже некие странные существа из окрестностей конюшни, а, может быть, и самого Дома все время находились с ней рядом. Что люди охотно возятся с живой и теплой куклой, а домашняя скотина с нею терпелива, не должно удивлять. Но как-то одна из девочек-жокеев, на минутку бросив Син в комнате, где ночевали дежурные и оттого было устроено некое подобие кровати, застала там крысу абсолютно невообразимых пропорций: положив зубастую пасть на подушку рядом с головой ребенка, зверюга щекотала нежное личико и шейку длинными усами, отчего Син заливисто хохотала и отбрыкивалась. Когда невезучая нянька заорала со страху, животное подняло морду, вроде как ухмыльнулось и неторопливо убралось по своим крысиным делам.

Постепенно девочка вытягивалась, хорошела лицом и стройнела телом; душа же пребывала в состоянии перманентного восхищения и влюбленности в широкий мир со всеми его обыкновенными чудесами, и мир отвечал ей взаимностью. Людям она была открыта настолько, что никто из них не подозревал о некоем на редкость плотном ядре, которое составляло сердцевину ее натуры, не то чтобы специально скрываемую, однако именно из-за своей очевидности невидимую и почти непроницаемую для внешних воздействий. Сплетни и пересуды о ком бы то ни было ее не трогали, слухи не ужасали, хвалебный глас молвы не вызывал ответного восхищения. Ровная и приветливая со всеми живущими, свои мысли о них Син держала при себе и почти никогда не выдавала. Никто и ничто, кажется, не могло ее задеть и оцарапать. Ее внутренний «черный ящик» был и доспехом, по крепости не уступающим материнскому.

Такой же, как с человечеством, была она и с его делами. В каждое учение и ремесло вступала без оглядки — и бросала, достигнув если не истинного совершенства, которое невозможно, то уровня, принимаемого за идеал, будто накапливая и одновременно перебирая, подбирая себе задушевное дело на всю жизнь. Не замыкаясь в механическом повторении знания, всё же оставляла его себе, повторяя в качестве некоей обыденной повинности: знала несколько языков из числа труднейших, писала изысканным и четким почерком, сущую ерунду умела превратить в аппетитное блюдо, из щепок и стружки клеила изящные безделки для подарков. Случалось ей прясть нить, ткать и вязать, плести и вышивать, работать с железом и электроникой. Хилые растения Библа тянулись навстречу ее рукам из сухой земли. Когда ее призывали, ныряла с головой в любую сиюминутную надобность, а кончив свою повинность, сразу отряхивалась от нее, как собака от воды.

«Самым жизнерадостным аутистом на свете» называл ее Иосия, с которым она особенно дружила. Ибо заключалась эта дружба в радостном взаимном молчании: Син любила приходить в безлошадный гараж, рыться в лоскутьях книг, ища в них картинки и мимоходом постигая их наречия и тонкое искусство буквенных украс, вдыхать сложные запахи дерева, кожи, бумаги и сопутствующих им мышей, кофе, гвоздики, корицы и кардамона. Краем уха она ловила философские бредни Иосии, которые он, самозваный пророк в черной шелковой кипе и дряхлом пледе неведомого клана, проборматывал начерно, шепотом, прежде чем доверить бумаге; краем глаза — порывистые письмена огня, раскаляющие резной чугунный диск, на который ставили полную турку. Выросши, лет с девяти-десяти, она удостоилась чести пить вместе с братьями их ритуальный черный кофе, только слегка разбавленный молочной белизной. Анна вначале возражала — еще воспитаете мне наркоманку! Но когда братья уверили ее, что книжная пыль, которую все четверо терпят с малолетства, — наркотик еще худший и вообще страшный яд, поневоле согласилась на странноватое противоядие от него. По мнению Син, все голоса, звучащие вокруг нее, имели одинаковую силу. Над Иосией девочка посмеивалась, но в душе боготворила, Закария был ее добрый приятель, Элизабет слегка озадачивала своей суматошностью на фоне общей неторопливости, но в общем была ничего. Они уже тогда составляли семью в самом лучшем ее смысле: некий цельный организм, члены которого могут быть непостоянны, но внутренняя связь непрерывно побуждает к своему упрочению и возрождению. О том, что взрослые чем-то отличаются от нее самой, а заодно и друг от друга, Син не подозревала: ее держали за равную во всем, а телесные отличия детей от взрослых и одного пола от другого были ей не то что неизвестны — среди их сборища раритетов попадались подробнейшие атласы по анатомии, — но как-то непостижимы. Оттого, возможно, сама она постепенно превращалась в закоренелую девственницу: ей не было нужды ни в ком и ни в чем помимо того, чем она уже обладала. Девство ведь, как говорят ученые люди, есть известнейший символ целокупности.