Владислав Кетат: Стать бессмертным

Ему был пятьдесят один год. Два месяца назад он начал свою жизнь заново. Точнее, его жизнь сама по себе началась заново. Теперь, по прошествии этих самых двух месяцев, он совершенно чётко понимал, что всё, произошедшее с ним, не его натруженных, с длинными, как у пианиста пальцами, рук дело, а неких одушевлённых обстоятельств, которые ловко разыграли свою партию на его судьбе и после куда-то бесследно исчезли.

— Теперь ведь и виноватых не найдёшь, — незаметно для себя озвучил Евгений Иванович свою последнюю мысль.

— Ай, бросьте. Их ведь нет никогда, виноватых-то, — ответила ему будто бы соткавшаяся из душноватого вагонного воздуха проводница, — ваш чай, гражданин.

Евгений Иванович расплатился медяками, принял у грудастой хозяйки вагона дымящийся стакан в дюралевом подстаканнике, отхлебнул по железнодорожному обыкновению переслащённого до невозможности чаю и решил пока не возвращаться в купе.

На душе у Евгения Ивановича вдруг стало тяжело. Он закрыл глаза, и ему почудилось, будто его сейчас что-то растягивает в разные стороны; словно невидимой лонжей прикреплён он ко всему тому, что осталось там, у него за спиной, и чем дальше увозит его поезд, тем туже натягивается лонжа, и сильнее давит грудь…

«Это якорь, — подумал Евгений Иванович, — в таких историях обязательно есть якорь».

И навалились на него битюгами воспоминания. Евгений Иванович увидел перепачканную шоколадом Татку, серьёзного не по годам Илью и с ними рядом Татьяну, в последнее время располневшую, но очень привлекательную ещё женщину. Ему вдруг захотелось схватить дочку, поднять выше головы — полетели, полетели, полетели…, затем сыграть партию в шахматы с Ильёй, нарочно ему проиграть, а после обсудить его мелкие школьные катастрофы, сплетни и слухи… да и Татьяну он был бы не прочь сейчас обнять за плечи, поцеловать в шею, там, где начинаются волосы, тёмные и вьющиеся, с редкой сединой, запустить в них пальцы…

Евгений Иванович открыл глаза.

«А что впереди? — подумал он. — Что, или кто, тащит меня вперёд? За тысячи километров с насиженного годами места от семьи, друзей и работы?»

Евгений Иванович попытался представить себе точку, к которой стремился, цель своего путешествия, но, не смог различить ничего кроме маловыразительной серой мути.

— Да вы зайдите в купе, что же вы в коридоре-то чай пьёте, — услышал он позади женский голос.

От неожиданности Евгений Иванович вздрогнул, но быстро взял себя в руки, когда понял, что обращается к нему его попутчица, она же предмет дуэли, которая зачем-то вышла в коридор.

— Благодарю, барышня, мне и здесь удобно, — сказал он как можно мягче, чуть понизив голос, — у вас там компания, не хочу мешать.

— Вы нам ни капельки не помешаете, честное слово. Да и… они мне смертельно надоели, оба, — сказала женщина, и устало добавила: — Болваны.

Теперь она показалась Евгению Ивановичу совсем другой. Там, в купе он успел отметить про себя её женские достоинства, но только теперь разглядел карие с искорками озорные глаза и несколько родинок слева, над верхней губой.

— Хотите, чтобы я вас украл? — спросил Евгений Иванович ещё мягче и ещё ниже.

— Пожалуй, — ответила женщина, для вида подумав, — но куда, простите, вы меня можете здесь украсть?

— В вагон ресторан, больше некуда.

— А как же эти? — она показала большим пальцем на закрытую дверь купе.

— Они нас не найдут. Слишком тупые.

— Ну, Максим, положим, не совсем уж тупой…

— Пиджак?

— Что? Ах, да, пиджак, а вот Палыч — сапог, то есть, майор, этот — дуб дубом, — женщина вдруг посерьёзнела. — А вы не боитесь, что они вас потом побьют?

— Боюсь, ещё как боюсь, но по закону котёнка Гава, вместе бояться интереснее.

Женщина улыбнулась, естественно и открыто, без провинциального бабского жеманства.

— Нина, — сказала она и протянула Евгению Ивановичу правую руку, на которой не было колец.

— Евгений Иванович, — ответил Евгений Иванович и чуть коснулся губами её пальцев.

У Нины начали розоветь щёки.

— Ну что, в бега? Время дорого! — сказал Евгений Иванович, косясь на дверь купе, готовую в любой момент открыться и явить в коридор кого-нибудь из дуэлянтов.

— В бега! — ответила его без пяти минут похищенная соседка.

Их и в правду не нашли, может, потому, что не искали вовсе. Остаток дороги они просидели в пустом вагоне ресторане, разговаривали и пили боржом. Точнее, говорил в основном Евгений Иванович.

Он не стал уподобляться молодым конкурентам, а напротив, завёл беседу о вещах серьёзных и даже грустных и трагических. Он рассказывал Нине про войну, ополчение, голод и госпиталь; про послевоенную неустроенность, комнату в коммуналке и одну пару штанов на все случаи; про Байконур, вагончики в степи и аварии первых пусков; про своих жён, про жизнь с ними и про неизбежное расставание… Он наговорил ей столько всего личного и даже интимного, чего никогда не позволял себе рассказывать даже близким знакомым (настоящих друзей у него не было), не то, что дорожным попутчикам.