Владимир Михайлов - Все начинается с молчания

— Но для чего же знать Второе прошлое, Ната? Ведь ничего нельзя изменить.

— Не спрашивай, я не знаю. Может быть, кто-то думает, что можно? Видно, у создателей Сообщества была причина — желать, чтобы прошлое не забылось. Они ведь успели в Первой жизни уйти куда дальше нас! Какой-то смысл был. Но я его не знаю.

— Почему же не приглашают в Сообщество меня?

— Не знаю... Может быть, потому, что твоя память не может дать людям ничего — ну, полезного, доброго? Не знаю...

Зернов лежал рядом с Наташей, и пусто было в душе, не хотелось ни возражать, ни оправдываться, ни перекладывать на кого-то другого — хотя все это он делать умел. Погодя он сказал только:

— Наташа, ведь нам полтора десятка лет вместе жить. Неужели вот так и будет?

— А как иначе? — спросила она,— Чувства ведь вспять не идут, это ты уже понял, верно? Что же делать? Будем жить, да; и будем проходить снова через все это, и ты будешь делать все так, как делал в той жизни, потому что иного пути у тебя нет. Что же я тут могу поделать?

Да, что тут могла Наташа поделать — а он сам, Зернов, что мог? Ничего. Кто мог знать? Если бы предупредил кто-то, что придется всю свою жизнь пройти еще раз, след в след, от конца к началу — может быть, и жили бы как-нибудь иначе. Хотя вряд ли: и когда люди верили в Страшный суд — все равно, поступали так, как хотели или как жизнь требовала. Вот это он и есть — Страшный суд...

Сделанного не вернешь — вот уж недаром сказано. Как же жить теперь?

— Давай спать будем,— пробормотал наконец Зернов.

Наташа не ответила. Может быть, уснула наконец по- настоящему, а может быть, думала о своем — думала так тихо, что услышать ничего нельзя было.

А он все не мог и не мог уснуть. Мысли разыгрались. Был им дан толчок, только, к сожалению, не совсем в ту сторону, в какую следовало. И в самом деле. Не шуточное дело предстояло: прожить целую жизнь, в которой все было предначертано, ничего нельзя было избежать — и в то же время избежать следовало. Как можно этого добиться? Наверное, думал Зернов, надо все происходящее воспринимать и истолковывать так, чтобы жить в максимальном согласии с окружающим. Потому что если не жить в согласии с окружающим, значит, надо стремиться его изменить. А изменить во Второй жизни нельзя было ничего.

Примириться; что, однако, означало «примириться»? Зернов знал лишь один способ сделать это: если нельзя влиять на окружающий мир, то остается лишь влиять на самого себя, убеждая, что всё, что происходит, происходит к лучшему в этом лучшем из миров. Правда, представляемый таким образом мир не будет целиком совпадать с миром реальным; но разве это важно? В конце концов, мир таков, каким мы его ощущаем. Ну, а своими ощущениями можно научиться управлять должным образом. И таким образом жить в том мире, какой кажется тебе наиболее благоприятным для твоего самоощущения. Жить в своей модели мира. Это прекрасно. Потому что это не мешает никому другому, а тебя самого, автора и жителя этой модели, целиком мирит с тем, что существует вокруг тебя.

Построить свой мир, думал Зернов, чувствуя, как проникает в него странное спокойствие — как будто сразу удалось решить все проблемы, прошлые, настоящие и будущие. И поселить в этом мире всех тех, кто может иметь какое-то отношение к нему... ко мне, иными словами. Как это сделать? Да просто убедить их в том же самом, к чему только что пришел я. Возможно ли это? Возможно: тот, кто знает, в чем хочет убедить других, всегда имеет преимущества перед теми, у кого нет столь четко обозначенной цели. Ну что же, попробуем! И если удастся — значит, Вторая жизнь действительно станет приятной, беззаботной и безмятежной, и все предстоящие годы и десятилетия будут воистину наградой за все те беспокойства и неудобства, какими была полна та, Первая жизнь, теперь, к счастью, отошедшая безвозвратно...

Теперь Зернов с каждым днем чувствовал себя лучше. Молодел, как говорится, не по дням, а по часам. И это нравилось ему и заставляло чем дальше, тем с большим удовольствием взирать на Вторую жизнь — теперь, когда основная проблема существования (полагал Зернов) была им решена, и он старался не омрачать больше состояние своего духа никакими отрицательными переживаниями. Сейчас это было не трудно. Все, что человек воспринимает и оценивает, он воспринимает через себя и оценивает в зависимости от того, как это «все» относится к нему: положительно или наоборот. Он старался видеть и видел одно лишь положительное. О таких вещах, как болезнь и смерть, можно было уже думать спокойно, как о пережитом визите к стоматологу. Дышалось легко. Стояла весна, пришедшая, как теперь и полагалось, после лета, и на душе становилось прекрасно от высокого неба и звонкого воздуха — и от того, что было ясно, как надо жить, умело проводя линию между неизбежностью поступков и свободной жизнью духа, обитающего в особом мире и как можно меньше отвлекающегося к событиям реальности, которые так или иначе происходили сами собой и никаких усилий разума или воли от человека не требовали. Поскольку в любом событии есть свое добро и свое зло, надо было воспринимать его лишь со стороны добра — и принимать с радостью.