Евгений Войскунский - Очень далекий Тартесс (др. изд,)

«Вырядился, как гетера, ожидающая знатного гостя», – неодобрительно подумал Горгий. Легко им тут, видно, серебро достается...

Он поспешно сошел на причал, остерегаясь поскользнуться на рыбьей чешуе. Поклонился, приложил руку к сердцу.

Завитой заулыбался, сказал по-гречески, излишне твердо выговаривая "т" и "р":

– Приветствую фокейский корабль в великом Тартессе.

– Приветствую и тебя, господин, – ответил Горгий.

– Можешь называть меня просто... как это по-вашему... Блестящий... Нет, блистательный. Давно не видели мы фокейских парусов в Стране Великого Неизменяемого Установления.

Речь завитого текла церемонно и гладко, но при этом смотрел он больше не на Горгия, а на кошку, которая принюхивалась к рыбьим обглодкам – их валялось много на досках причала.

– Дорога стала опасной, блистательный, – объяснил Горгий. – В море появилось много разбойников. Гнались они за мной возле Ихнуссы...

– Оставим Ихнуссу. – Завитой остро взглянул на Горгия. – Как ты прошел Столбы?

– Боги помогли мне. – Из осторожности Горгий решил не вдаваться в подробности.

– Боги всемогущи, – охотно согласился завитой, – но, как известно, в Столбах стоят карфагенские дозоры.

– Спасибо майнакскому архонту, надоумил меня пройти Столбы безлунной ночью.

Завитой в раздумье понюхал благовоние. Тут он увидел, что кошка, задрав морду, чешет задней ногой под ухом. Гневно посмотрел на толпу: не оттуда ли блоха? Стражники в желтом закричали, надвинулись, размахивая копьями, на толпу, потеснили ее; несколько человек свалилось с причала в мутную воду.

Завитой еще немного порасспросил Горгия: какой товар привез, что желает получить в обмен. Посоветовал навестить торговые дома двух-трех именитых тартесских купцов. Во время его речи кошка подошла к Горгию потереться. Тошнехонько стало Горгию, но стерпел, не пнул зверька ногой.

После ухода блистательного снова прихлынула к сходне толпа. В быстром тартесском говоре почудились Горгию знакомые слова. Кормчий немного понимал по-тартесски. Объяснил, что эти люди – кха! – хоть сейчас готовы начать разгрузку, и не грех было бы угостить их вином. Осмотрительный Горгий решил с разгрузкой не торопиться. Угощать тоже не пожелал: и без того немалый убыток понес в Столбах от непрошеных гостей.

Сразу за верфями и складами раскинулась многолюдная базарная площадь. Горгий, сопровождаемый Диомедом, неторопливо шел меж торговых рядов, зорко поглядывал, кто что продает. Приценивался к маслу и вину, пробовал на вкус. Щупал полотна и шерстяные ткани, про себя отметил: шерсть хороша и цветом и выделкой Рыбные ряды, что спускались к берегу, где сбились у грязного причала рыбачьи лодки, Горгий прошел бегом. За долгие месяцы плавания сушеная рыба поперек горла стала. С души воротило от чада жаровен.

В гончарном ряду удивленно уставился на невиданный сосуд – большую красную трубу, закрученную спиралью. Тощий гончар перехватил недоуменные взгляды греков. Взял коричневыми руками трубу, сунул узкий ее конец в рот – из пасти раструба вырвался громовой звук. Диомед испугался – побежал было, но тут же любопытство превозмогло страх. Вернулся, жестами показал гончару: позволь, дескать, дунуть разок. Пристроился, дунул – труба издала лишь жалкое хрипение. Как ни пыжился Диомед, как ни надувался воздухом, ничего у него не получалось, только слюней напустил в трубу. Уж и народ стал вокруг собираться. Горгий силком оттащил матроса от диковинки. Не любил привлекать внимание.

Мычали быки под навесами, покрикивали торговцы, расхваливая товар. Бойко торговались тартесские женщины – все они были закутаны в темные пеплосы, у всех на головах кожаные митры, от которых с боков свисали, прикрывая уши, медные диски. Горгий поглядывал на женщин, иные были красивы броской южной красотой.

О матери у Горгия было лишь смутное воспоминание: восьмилетним мальчишкой увез его милетский купец из родной Колхиды. Но чудились почему-то в резко очерченных лицах тартесситок полузабытые черты...

И еще тревожило странное ощущение: будто слышал уже когда-то гортанный тартесский говор. Давно замутнились в памяти видения колхидских гор, давно отзвучала в ушах речь тамошних иберов. В Милете, а затем в Фокее, куда был продан Горгий в рабство заезжему купцу, привык он считать родным греческий язык. Отчего же взволновал его базарный гомон в чужом, безмерно далеком городе?

Он посмотрел на крепостные стены, к которым примыкал базар. За стеной жарко сверкал на солнце купол храма. На крепостных башнях скучала стража. Просторное небо было пустым и выцветшим от зноя. Все чужое. Все непохожее. Откуда ж эта странная тоска? Почему богам угодно повернуть его мысли к началу жизни?