Оксана Гринберга: Свободные Звезды. Дилогия

– Но Ромка Морозов – идиот! Ты уверен, что мне надо быть такой же, как он?

– Маша, – вздохнул отец, – притворись нормальным ребенком. Не показывай, что умеешь или знаешь больше, чем другие. Не хвались, что сильнее. Наблюдай за врагом, изучи его, узнай слабые стороны.

– Они мне не верят, – пожаловалась отцу через несколько дней. – Ромка сказал, что я – отмороженная. И еще – странное слово – фрик. Не фриц, деда, не фриц…

На четвертый день мы с Ромкой подрались. Он постоянно издевался надо мной – от рождения у меня был смуглый цвет лица, словно все лето загорала под жарким солнцем. Странный загар не сходил даже зимой. Морозов сказал, что моя мама – китаянка. Я промолчала. Он был не прав – у китайцев узкие щелки карих глаз, а у меня – нормальные, синие, да и волосы светлые. Точнее, золотистые.

В общем, в отместку, что не поверила, попытался приложить портфелем по голове. Увернулась. Удар в ухо, и местный хулиган прилег у моих ног. Причем надолго. Если точнее – пролежал две недели дома с сотрясением мозга. Ох и досталось же мне! С директором и завучем беседовал отец, и скандал замяли. Дома папа сказал, что меня чуть не отчислили. Затем мне попало от него по полной программе. Бегала полночи – два раза до Малаховки и обратно. Отжималась, пока не упала лицом в холодную сентябрьскую грязь, подвывая от собственного бессилия. И это было лишь начало…

После того происшествия я притворялась намного старательнее. Семь лет в школе, затем, по привычке, продолжила в университете. Настолько вжилась в роль серой мышки, что, кажется, и стала такой. Училась на «отлично», подруг близких не завела. От мальчиков шарахалась, хотя они не давали проходу. Длинные волосы и высокая спортивная фигура не выходили из моды, подозреваю, уже какое столетие. Как и всегда, как и сегодня. Ох уж этот Ромка Морозов!

Машина приближалась. Я прижалась к обочине, вытянула руку. Свет фар ослепил, но вскоре разобралась, что на заснеженной дороге навстречу резво катил старый молоковоз. Даже не видя цвета, знала: голубая кабина, желтая цистерна. В Малаховке был молокозавод, вот они и бегали недовымершими мамонтами.

Машина, скрипнув тормозами, заскользила по подмороженной дороге. Остановилась в трех метрах от меня, приглашающе моргнула фарами. Я не заставила себя ждать, поспешила в кабину. Долгий бег согрел, но как только остановилась, мороз полез под куртку, кусал сквозь лыжные штаны, морозил ноги, холодил щеки.

Дернув дверную ручку, оказалась в теплом царствии табачного дыма, плакатов полураздетых девиц в бикини, которые никак не вязались с сугробами за окном. Над всем этим властвовал усатый водитель лет пятидесяти. У приборной доски горела небольшая лампочка. Рядом – пластмассовая собачка так же, как и хозяин, недовольно качала головой. Водитель окинул меня взглядом, фыркнул неодобрительно, приказавзакрыть дверь.

– Ну поехали, красавица! – произнес мужичок.

Я сразу и не поняла, к кому обращался: ко мне или к машине. Дернула старый ремень безопасности, разыскивая, где замок. Наконец, нашла среди кучи старых тряпок, кокетливо прикрывавших поржавевшую монтировку.

Тут молоковоз дернулся и заглох. Водитель выругался ничего себе так живописно, обвинив «искру», что она опять ушла к такой-то матери. Наконец, после нескольких попыток, когда стартер крутился вхолостую, беглянка смилостивилась и вернулась. Машина, чихнув на сибирском морозе, завелась.

– Как зовут-то? – спросил у меня водитель.

– Ма-маша! – ответила ему. В тепле голосовые связки меня подвели.

– Мамаша? – удивился он.

–Да Маша я, Маша! Замерзла только…

– И куда же ты, Маша, собиралась в новогоднюю ночь?

– В Малаховку. Подкинете? – с надеждой спросила у него.

Он кивнул, и я возликовала. Как и думала, спешил на молокозавод. Коровам, однако, все равно – Новый год на дворе или Пасха, они изволят доиться в любые праздники.

– Из чьих будешь? Из малаховских? – допытывался водитель.

Из них самых! Затем выяснилось, что водитель дядя Вася знавал моего деда. Охотились вместе. Я вздохнула. Боль потери, как всегда, была рядом. Притаилась в груди, готовая напомнить о себе.

– Домой приехала. На каникулы, своих проведать, – сказала ему.

От своих остались три могилы за оградой деревянной церквушки. Первая – бабушкина, затем дедова. Год назад, как раз на Крещенские морозы, у отца тоже случился сердечный приступ. Врачей папа не любил, пил какие-то таблетки, которые выписывал старый как мир доктор, друг деда. «От всего, – заверял отец, – отлично помогает». В тот раз не помогло. Умер у меня на руках, так и не дождавшись «Скорой». Я помнила его последние слова. Не слова, а бред какой-то. Отец твердил о свободных звездах и о том, что мне надо сделать выбор. Затем приказал взять браслет матери.