Дмитрий Володихин - Конкистадор

Сомов вел одновременно два диалога. Ведя первый из них, внутренний, господин командор обращался к госпоже командорше. Та, хотя и отсутствовала, ухитрялась каким-то образом поддерживать оживленную беседу. Второй диалог относился к Хосе Лопесу, низкорослому тощему дядьке в плохо подогнанной форме. Сколько Сомов помнил, у этого типа форма никогда не бывала в полном порядке. Либо на размер больше. Либо дырка. Либо пятно. Либо топорщится, либо мятая, либо пехотные пуговицы, либо десантные шевроны… Впрочем, надо отдать должное Хосе Лопесу: за все время службы он никогда не надевал форму задом наперед.

—…а как же твои рыбные фермы под Рио-де-сан-Мартином?

– Давно мы с тобой не связывались, Витя. У меня все как всегда. Ну, ты знаешь.

– Женщина или опять скучно?

– Скучно, Витя. Мне очень нравится разводить самое молчаливое зверье на свете, но что-то, видишь ли, не вытанцовывается. Да.

– Как ее зовут?

Лопес помялся.

– Мерзавец.

– Никак не возьму в толк: ты что, на мужчин перешел? Вот те на.

– Это ты, Сомов, мерзавец. А что, настоящий первостатейный мерзавец!

– Да я ее даже не знаю.

– Ты пользуешься тем, что знаешь меня, как никто. Да. Пользуешься, не отпирайся! Может быть, мне не хотелось об этом говорить. А ты вскрываешь меня как консервную банку. Разве это дело?

«Трепло испаноговорящее… Катенька, Катенька, Катенька!»

Сомов промолчал.

– Прекрасная Элеонора.

– Что?

– Ее зовут Прекрасная Элеонора.

– И… э?

– Нет, еще не развелся.

– Но… э?

– Ты прав. К сожалению, это неизбежно.

– А… э?

– Через месяц-другой чувство вины перестанет меня мучить, я пошлю ей письмо и все необходимые документы.

– Но она не… э?

Лопес тяжко вздохнул. Глаза его наполнились дрожащей дымкой слез.

– Ах, если бы, мой любезный друг! Чувство к истинной Дульсинее должно быть вечным. Оно по определению не может подвергнуться эрозии.

– Ты бы… э…

– Глупости. Я еще далеко не старик. Надежда остается.

– И что она? Э…

– Не смей так думать о ней! Сейчас же замолчи! Какой вздор ты несешь сегодня, Виктор! Изумительная женщина, умна как целый университет, учтива и поистине благородна. К тому же – юная красавица…

«Шестьдесят?»

—…лишь несколькими годами старше меня! Ее царственная походка, ее голос, во всем подобный весеннему ручью, ее нежнейшая кожа…

«Только я, презренный глупец…»

– Только такой презренный глупец, как я, мог растоптать цветы нашей любви…

«И ведь не простит себе, никогда, ни за что не простит…»

– Разве можно простить себе такую низость, такое малодушие, такое…

Капитан второго ранга Хосе Лопес все в жизни делал честно. В особенности честно он любил. Этот маленький плешивый латино с подвижным некрасивым лицом, этот неумолкающий живчик неизменно любил со всей страстью, на какую только был способен. Всегда восхищался предметом своей любви, всегда читал пылкие сонеты, как юноша, и всегда бывал готов сложить у ног возлюбленной все, что имел, вплоть до жизни, – словно рыцарь, словно какой-нибудь кастильский идальго времен блистательной Изабеллы. Он влюблялся моментально – в ту женщину, которая в данный момент стояла ближе прочих. Но никто из них не мог выдерживать романтического огня Хосе. Через неделю, через месяц, через год – зависит от тактико-технических характеристик очередной дамы – ему начинали намекать: «Милый… возьми-ка тоном ниже. Пусть будет не столь возвышенно, милый, давай попробуем просто жить вместе. Самым обыкновенным образом. Пусть у нас будет прочный, теплый, нежный, но простой союз… А? Милый? У меня больше нет сил поддерживать эту великолепную игру…» А Хосе Лопес не умел и не хотел жить обыкновенно. У него по натуре не получалось делать что-нибудь просто . Но и расставаться с дамами он тоже не умел. Сомов по его рассказам понял: его старинный друг не владел искусством разрыва, он обреченно ждал, покуда женщина не сделает первый шаг, пока она не оскорбит его, черт побери! Лопес жил по странному графику. Он не любил ни войну, ни армию, но офицером был – дай Бог каждому. Флот желал его страстно. Лопес отвечал флоту почти что холодностью. Он уходил со службы три раза; за год поднимал «водяное хозяйство»: разводил каких-нибудь нюсверрийских [2]псевдокарасей или простого и незамысловатого лосося, каковой счастливо давал потомство в одном-единственном месте на всей Терре-2 – в прудах Лопеса. Еще год или чуть менее того друг Хосе жил спокойно и наслаждался обретенной гармонией. Деньги текли к нему неудержимо, как раскаленная лава из жерла вулкана. Потом он находил очередную даму, делался счастлив на… ну, в общем, на сколько хватало ее ТТХ. В преддверии очередного громозвучного развода Лопес охладевал к хозяйству, вверял первым попавшимся помощникам драгоценных псевдокарасей и с головой окунался в специальные информпрограммы по корабельным арткомплексам – это у него хобби такое было… с малых ногтей. То есть, не то чтобы в специальные, а скорее, в специальнейшие, новейшие, чудовищно труднодоступные. Когда дела становились совсем плохи, флот принимался шептать Лопесу на ушко: «Дружок, пора. Беги. Я в твоем распоряжении. Я укрою». Хосе, разумеется, бежал. Его обычно отправляли на курсы переподготовки; через две недели пребывания на курсах он яснее Божьего дня показывал всем тамошним инструкторам, какие они тупицы и невежды по части флотской артиллерии. Ему давали должность. Два-три-четыре года – в зависимости от того, присутствовала ли на достижимом расстоянии некая милая прелестница – Лопес маялся военной жизнью. Потом скука и естественное сумасшествие армейского быта подсказывали ему: «Амиго, надо что-то менять!» И амиго уходил со службы, дабы вновь заняться… псевдокарасями. Его слишком ценили, чтобы потом, в очередной раз, не принять на флот.