Валерий Гвоздей - Корабль умников

В писателе необходимости не было.

– Постойте, Ники!

Романист вскочил и кинулся к двери.

Может, потому она открыта? Ждал, хоть кого–нибудь?

– Не уделите мне пару минут?

Глаза у него были жалкие, просительные. Как у побитой, голодной, больной собаки.

Ему лет пятьдесят. Или немного больше. Трудно определить возраст человека из отдаленной эпохи, когда все было другое, и условия жизни, и медицина.

Однако – хоть побрит. И выглядит прилично.

– Хорошо.

Ники сел в кресло у столика.

Лист бумаги был абсолютно чист.

– У вас творческий кризис?

– Очень творческий.

Суррогат–человек продолжал стоять, переминаясь с ноги на ногу.

– Садитесь же, – улыбнулся Ники. – В ногах правды нет.

– Но нет ее и выше, – улыбнулся романист.

Он сел на диванчик в углу, посмотрел второму пилоту в глаза:

– Ведь вы знаете, кто я?

– Да, – кивнул Тин.

Суррогат–человек положил руки на колени:

– Мир стал более жестоким. За время, пока я… отсутствовал.

Ники чувствовал, что разговор нужен им обоим. Романисту он поможет немного приглушить острое чувство тоски и тотального одиночества. А Тину – чуть–чуть уменьшить чудовищную тяжесть, свалившуюся на него.

Господи, а как же Мэй держит на себе все, что мы таим от других и – от себя… Как ей–то приходится…

– Попробуйте написать о мире, в который попали, – сказал Ники. – Это будет взгляд со стороны. Может получиться интересно, свежо.

– Но я не знаю современных людей, не понимаю их.

– Да бросьте. Люди во все времена одинаковы. И движет ими одно и то же. Напишите про нас. Уж нас–то вы понимаете.

– Я не большой писатель. Я – маленький писатель. Никто не читает моих книг сегодня.

– Сегодня вообще никто не читает книг.

– Но даже в мое время все выгоды этого занятия были не для меня, а вот мучения – в полной мере… Что я знаю, о вас, например? Все от чего–то бегут… Вопрос в том, куда бежать. В прежней, давней жизни, я не нашел ответа…

В голове Ники мелькнула догадка:

– Вы покончили с собой?

Романист кивнул:

– И я не понимаю… Это второй шанс или – второй круг ада?

Ники искал спасения от смерти. И для себя и для Мэй. Куда бежать, особо не задумывался. Дальний космос велик. Но теперь он знает, какая опасность угрожает Земле.

Какими еще страшными тайнами с ним готова поделиться Мэй?

Хотя – что может быть страшнее…

Сегодня, когда понятие «родина» для многих ассоциируется с Солнечной системой, – нет–нет да кольнет что–то в сердце при мысли о голубом шарике, бегающем по орбите вокруг желтой звезды.

А сейчас под угрозой и Солнце, и все планеты ближнего космоса.

Что же ему делать с этим знанием? К кому еще пойти?

К андроиду Лу Брэндону, самозабвенно крутящему ручки наводки? Или – к Марио Кьянти, стирающему пылинки с кожухов накопителей? И ждущему возможности поскорее вернуться к своим. Их очень заботит Земля?

А может, пойти к Сергею Прозорову?

И как же Ники объяснит ему свою осведомленность?

Выдать Мэй?..

У нее ведь тоже есть страшная тайна…

Суррогат–человек почувствовал, что мысли Ники далеки от его проблем. И не удерживал, когда второй пилот встал с кресла.

Уже в дверях Ники вспомнил одну важную вещь и остановился.

– Как вас зовут? – спросил он.

Писатель молчал неприлично долго. Молчал, не поднимая головы, не пытаясь взглянуть на собеседника. Он как будто надеялся, что второй пилот устанет ждать и уйдет.

Второй пилот не уходил. Стоял на пороге, упираясь плечом в закругленный паз, в который утоплена дверь коюты, и смотрел на суррогат–человека.

Суррогат–человек поднял голову:

– Я – Игорь Петрович Коншин–два. Мой хозяин – Энджи Умецкий.

– Ну а я – Ники Тин, – сказал второй пилот. – Спокойной ночи.

Он шагнул в коридор.

Интересно, почему суррогат–человек представился так, как этого требует юридическая норма?

Ведь он сбежал. Вступил в противоречие с юридической нормой.

Если цифра два, означающая в данном случае вторичность воскрешенной личности и почти рабский статус, причиняет ему такую муку, почему он не опустил ее? Почему не сказал просто – Коншин?

«Подкова» медленно двигалась в сторону Энтойи.

Все ждали ответа на запрос, ждали появления энтойских кораблей. А их все не было.

Прозоров нервничал больше других. Осунулся. В глазах капитана стояла тревога, уже готовая перейти в отчаяние.

Это была мучительная и, наверное, бессмысленная неопределенность.