Александр Громов - Запруда из песка

Насчет понравиться – это бабка надвое сказала. Некоторые офицеры-преподаватели невзлюбили Фрола – он задавал слишком сложные вопросы. Зато лысый историк прямо-таки сиял. Но даже он уронил челюсть, когда Фрол начал цитировать наизусть древнерусские летописи.

– Откуда это у тебя?

– Прочитал, – быстро нашелся Фрол. – В Сети есть.

– На древнерусском?

– Ну да. А что тут такого?

– И все понял?

– Думаю, многое. Все-таки не китайский.

Язык все же пришлось прикусить. Лысый историк был хороший дядька, но и ему пока не следовало знать, что помимо древнерусского Фрол может свободно объясниться на немецком и латыни, довольно сносно – на французском и древнегреческом, а также знает немного по-итальянски. Правда, все эти языки, кроме двух мертвых, он знал в том варианте, в каком они существовали в первой половине восемнадцатого века, но тем хуже для Фрола. Может быть, психиатры в конце концов и пришли бы к заключению, что Фрол не их пациент, но стать редкой диковиной, объектом для исследования и экспонатом музея – тоже мало радости. Надо было помалкивать и поменьше светить ломоносовскую память.

Именно память изменила Фрола. Мозг его остался мозгом рядового I ранга Перспективного Резерва Ф. И. Пяткина, не претерпев никаких изменений. Он всего лишь наполнился новым содержанием. Постоянно изучать новое? Кто сказал, что это работа? Память внушала Фролу: это удовольствие . Думать, напрягать мозги? Тоже не работа. И даже не обязанность, а привилегия . Кто может обязать думать? Экипаж? Да, может, но лишь до определенного предела, определяемого местом человека в Экипаже, и не сверх того. Далее и более – только сам. По своей охоте. Если нравится.

Но откуда же возьмется охота, если не нравится?

Фролу нравилось. Он слабо осознавал, почему его вдруг потянуло набивать голову новыми сведениями. Ему было некогда копаться в себе.

Загадка чужих волновала в первую очередь. Фрол читал и смотрел все, что мог достать по истории первых астероидных бомбардировок и Ста дней, – от официальных документов до анекдотов. В те времена их было предостаточно. Кто-то из журналистов едко обозвал чужих недошельцами – мол, пришельцами их назвать нельзя, поскольку они так и не явились на Землю, а только побили ее космическими камнями. Существовали и иные мнения: дескать, кто сказал, что чужих нет среди нас? А вдруг есть? Телевидение телевидением, однако достаточно ли уходящего в космос эфирного мусора, чтобы на расстоянии ставить человечеству диагноз и побуждать его к самолечению? Надежный ли это источник, с точки зрения чужих, и единственный ли используемый ими? А как насчет старой доброй агентурной разведки? Вспышки шпиономании отмечались не раз, иногда к ним даже относились серьезно, и многим сломали жизнь те вспышки…

Без какого бы то ни было результата. Выловив некоторое количество сумасшедших, сильнейшие контрразведки мира (тогда еще разобщенные) не выявили ни инопланетных агентов, ни их пособников. Чужие оставались неведомыми и недосягаемыми.

Говорили, впрочем, будто бы однажды некоему светилу науки, нобелевскому лауреату и все такое, удалось вступить с недошельцами в краткий диалог на все той же волне длиной в двадцать один сантиметр. Ученый муж убеждал чужаков в том, что их требования насчет структурной перестройки человечества не только негуманны, но и попросту неразумны: человеку-де невозможно все время служить да служить.

– Надо же когда-нибудь и думать.

– Все равно вы ни о чем не думаете, – был ответ.

Лысый историк смеялся и махал рукой:

– Это просто байка. Могу рассказать еще. В те годы многие пытались войти в контакт с чужими, используя самодельные передатчики. Ну так вот. Один темный делец обратился к чужим с просьбой уничтожить всех его врагов. Чужие ответили, что могут уничтожить только одного, самого главного. Сделать? Делец согласился, и следующий астероид свалился прямехонько на него, разнеся просителя в атомы. По мнению чужих, главным врагом того типа был он сам. Между прочим, это еще и теперь характерно для большинства людей…

Фрол читал ранние варианты Устава, дивясь тому, как можно запутать простое и засушить живое. Самый первый вариант Устава был толстенной книгой страниц на пятьсот – и когда ее только успели настрочить? В ответ последовала нотация от чужих и упал еще один астероид. Со временем Устав принял вид, понятный даже ребенку, и заменил собой все на свете конституции. В сущности, его повсеместное введение не означало намерения постричь человечество, как газон. Авторы Устава и не стремились к газонному единообразию людей-травинок, поскольку не ставили перед собой невыполнимых задач. Вот как, например, Устав расправился с проблемой свободы совести: