Андрэ Нортон - Полет на Йиктор. Отважиться пойти на охоту

— Выходит, ты торгуешь только с местными? — осведомилась леди Майлин. — В таком случае, это делает твои продажи весьма ограниченными; я бы решила, что тебе удается продать очень мало.

— Милая дама… — учтиво обратился к ней торговец таким голосом, словно его душили… — Я занимаюсь бизнесом со всеми прибывающими сюда, но кроме того отправляю специальные партии товаров. И один из таких товаров ваш друг и взял. К моему превеликому сожалению, могу сказать, что это — кража, поскольку, то, что он взял, вообще не для продажи.

— Неужели? Послушай–ка меня и моего друга, — она еле заметно указала на Крипа Ворланда. — Разве не ты совсем недавно продал нам нечто любопытное, намного более хорошее, нежели любой товар, который ты выставил здесь?

Мужчина открыл рот, словно хотел сразу же отказать ей, затем, похоже, посмотрел, не стоит ли кто–нибудь за ними, будто выискивал кого–то, чтобы позвать на помощь.

— Так правда это или нет? — настойчиво спросила она.

Он закашлялся и вытянул шею, словно пытаясь проглотить нечто, с чем никак не мог справиться, равно как освободиться от этого.

— Да, — ответил торговец почти шепотом.

— С–с–с, — прошипел закатанин, и на какое–то мгновение Фарри показалось, что его сопровождает какая–то огромная рептилия. — И что же это за вещ–щ–щь?.. — Его шипение усилилось, и тут закатанин изо всех сил шмякнул длинным когтем по верхней части завязанного свертка, а потом одним махом развернул его. Показывая его содержимое.

Фарри уже знал, что увидит. Внутри свертка находились два отреза, изготовленных из сверкающих крыльев. Один был красно–коричневый, с мягко желтыми и оранжевыми переливами. А второй…

В нем были несколько оттенков зеленого: переливы были не темнее тех, что придавали великолепие его крыльям, а намного светлее. Но основной цвет был не зеленый — красный!

Весь мир вокруг Фарри превратился в красный. Он издал необычный крик, который ни разу не издавал прежде, и его руки вытянулись вперед — но не к тому, что держал закатанин — а чтобы схватиться за сдавливающий его горло воротник отвратительной одежды, чтобы вонзиться в омерзительную плоть торговца и сжимать ее, сжимать, сжимать!..

— Эй ты — пошел вон! — заорал торговец, поднимая руку. Откуда–то он вытащил кольцо, утыканное острыми шипами и идеально сидящее на костяшках его пальцев, и выставил руку вперед. Он немного пригнулся за видавшей виды стойкой, где хранилось все его добро, и его вооруженная рука двигалась то взад, то вперед.

Розовый туман, наполнивший для Фарри весь мир, не уменьшался, и он внезапно ощутил вес не только на плечах, но и в мозгу, который настолько сильно связывал его, будто он угодил в охотничий силок. Он мог бы думать, видеть то, что хотел, однако эти руки, держащие за плечи, волочили его назад… но он был настолько беспомощен из–за странного препятствия у него в мозгу… но не настолько беспомощен, что не смог бы ухватиться за зеленое крыло.

Чья–то железная хватка развернула его в противоположном направлении и потащила к началу этой изогнутой улочки. Потом хватка ослабилась достаточно, чтобы позволить ему идти, спотыкаясь, вперед, подальше от ларька торговца. И все же внутри него царил немыслимый хаос, сперва превратившийся в ярость, а потом постепенно сменившийся тем, что было вовсе не его воспоминаниями!

На зеленой равнине, покрытой серебряным туманом, возвышались холмы: солнца видно не было, а мерцал какой–то непонятный блеск, позволявший Фарри видеть все в полном свете. В его мозгу вспыхивали обрывки чего–то неведомого, но они пропадали, когда он пытался сосредоточиться. В ноздрях металась мешанина из запахов, совершенно перекрывая зловоние нечистот, подымающееся с дороги, по которой его волокли.

Внезапно перед ним возникло темное место, цвета зелени и серебра. Он догадался, что это не настоящая буря. Если бы он сумел каким–то образом взглянуть на все другими глазами — воспоминаниями — тогда бы он увидел остающееся всё время за пределами поля зрения необоримое зло. Он не мог определить источник этого зла. Он только чувствовал любопытство, которое терзало его, словно это было острое лезвие, возившееся ему в плоть. Страх за себя, но что хуже, страх за другую, кого он не видел, но кто стала значительной частью его самого, словно у нее были рука, сердце…

Он попал в это дремотное место, теперь уже не осознавая, шел ли кто–нибудь рядом с ним, зная, что только смерть бродит вокруг, а он сам должен стать чем–то средним между жертвой и охотником.