Алина Николевская - Когда кролик атакует

Она и уснула. А проснувшись, попыталась вспомнить, каким образом она покинула ресторан и оказалась в своей квартире. Но преодолеть провал в памяти так и не смогла. Бросив это бесполезное занятие, долго лежала без всяких мыслей в неудобной позе на диване в гостиной (видимо, как на него вечером в одежде рухнула, так ни разу не пошевелилась за всю ночь) и не могла заставить себя подняться. Наконец, когда ей это удалось, первым делом позвонила на работу – сказалась больной, таковой себя и ощущая, и лишь затем добралась до ванной в надежде, что душ смоет всю грязь и мерзость прошедших двух суток, поможет хотя бы на время забыть о пережитом и о том, что ещё предстоит пережить.

Отчасти ей это удалось, когда уже лёжа в спальне на чистых простынях, вдруг остро затосковала о любимом. Вспомнила, как путешествовали на машине по Италии, как плавали в прохладной голубой воде под крутыми склонами Самбуко, как сидели на веранде, потягивая мартини – сухой и охлаждённый с лучшим английским джином. На пляже играли дети с загорелыми ногами; за пляжем были белые лодки; за ними мелькали морские птицы; за всем этим – пылающая синяя вечность. Любимый умел её смешить, и этого им бы хватило, чтобы прожить жизнь. Но при одном условии. Если бы она согласилась стать морской путешественницей и жительницей экзотических островов, где круглый год лето, где волны прибоя разбиваются о скалы, за восхитительными изломами вершин которых угадываются живописные долины с водопадами, тамариндами, с колышущимися под лазурным, блистающим небом цветами и травами. В Москве любимый страдал от тяжелейшей депрессии, слывя при этом человеком уравновешенным, ироничным и даже весёлым. Работая юристом в крупной энергетической корпорации, он ненавидел свою работу, снег, зиму, весеннюю и осеннюю слякоть, Москву, как серую убогую городскую агломерацию, которую солнце освещает лишь шестьдесят дней в году, терпеть не мог её угрюмое население. Агнета пыталась убедить его, что Москва, несмотря на общую тошнотворность, обладает своим особым колдовством, не говоря уже о Лондоне, Нью-Йорке, Париже, Риме. В зимние сумерки она усаживалась рядом с ним перед большими панорамными окнами в его квартире, наполняла стаканы грейпфрутовым соком пополам с виски, включала концерт Листа, и весь город расстилался внизу светящейся рыже-золотой парчой, рассыпался миллионами глаз мерцающего света, и огненные хвосты неона тянулись во все стороны к окраинам от центра.

Это мало помогало, вернее, не помогало совсем, ибо каждый оставался при своём мнении.

Возможно, дело было в том, что любимый достигал гармонии с миром в слиянии с южной природой. Она же, любуясь невероятной природной нерукотворной красотой, ощущала лишь приятную расслабленность, далекую от того, что называется эстетическим волнением. Это волнение она испытывала перед полотнами Климта, Ван Гога, Сезанна, Гогена, подсознательно считая искусство чем-то более ценным, чем природа, более надёжным выразителем, оформителем и конденсатором Прекрасного. Ей было близко высказывание Эдварда Мунка: «Без моих картин я – ничто». Вот и она прожила бы жизнь, как «ничто», но зато рядом с любимым на природе, которой была совершенно не нужна, как чужое инопланетное существо. Своей она ощущала себя в мастерской Софи-дорогой, среди зеркал, манекенов, эскизов, тканевых композиций с их пиршеством фактур и красок: розовая гамма, разные оттенки зелёного, прекрасный васильковый, очень французский тёмно-фиолетовый.

Агнета вспомнила, как медленно, слегка прихрамывая, Софи-дорогая передвигалась вокруг огромного раскройного стола, как с одышкой присаживалась на несколько минут отдохнуть – кресла были предусмотрительно расставлены вдоль её маршрутов. Но при этом никогда не опаздывала и никогда не покидала мастерской, не наведя там образцового порядка. Следила, чтобы ткани перед раскроем были тщательно выглажены, чтобы мастера никогда не клали платья на плоскую поверхность: от начала до конца шитья их надевали на портновские манекены. В юбку и рукава, если это было нужно для сохранения формы, вкладывалась шёлковая бумага. В итоге казалось, что созданная ею одежда словно соткана из воздуха и её никогда не касалась рука человека.

До знакомства с Софи-дорогой Агнета воспринимала своё влечение к уединённой работе, своё нежелание или неумение приспособиться к упрощённой форме коллективного существования, как некий изъян психики. Временами даже впадала в отчаянье от выпадения из общепринятых связей и отношений, от отсутствия так называемых подруг. Софи-дорогая своим поведением, манерой жить, строить отношения с людьми доказывала обратное: одиночество творческого человека не означает ада или отчаяния. Оно вовсе не замкнутое и не пустое. Оно заполнено образами прошлого, отвоёванного, таким образом, у небытия и хаоса, и будущего, где бесконечно огромной части человечества надлежит занять своё место. Удержать один из тысячи этих образов, развить его, запечатлеть в эскизах на бумаге, воплотить затем в материале – одно это дает ощущение осмысленности жизни и оправдания своего существования.