Максим Черепанов - Мю Цефея. Только для взрослых

И я не знал, что ответить, поэтому просто присел на камень рядом с оксом, достал протеиновый батончик из рюкзака и принялся жевать. Все это время налобная камера у меня работала, но не такой ролик хотел бы я подарить миру. Совсем не такой.

— Ка-а-ак имя-я? — согласно содрогнулась туша. И я тоже дернулся, как будто повторяя своим телом ее дрожь. — Да-а-а.

— Имя? А… Ну… У тебя метаморфоз же? Ты рожаешь да? Ну детеныш будет скоро? — Я совершенно не понимал, как себя вести. За годы путешествий я встречал разумных «ксеников», но все они были гуманоидны и говорили совершенно нормально без этих придыханий, хлюпаний и истошных подергиваний тушей.

— Аха-а-а-а-аха-а-а, детеныш? Да. — В животе окса что-то лопнуло, словно сломалась тонкая пластиковая перегородка между отсеками, и краем глаза я заметил, что шкура в этом месте стала тоньше, суше и словно бы прозрачнее.

— А долго еще?

— Вехе-е-а. Я имя звать Вехе-е-а.

— А я Мистер Икс. Ну… — я замялся. Исправился. — Саша я. Саша — имя.

— Саша-а-а.

Камера во лбу работала нон-стопом, но на всякий случай я сделал с сотню обычных снимков и установил планшет между ветками какого-то колючего куста так, чтоб, когда «начнется» метаморфоз, окс попал в кадр целиком. Желательно вместе со мной. Я чувствовал себя героем и подлецом одновременно. Я утешал себя тем, что сейчас я делаю для науки, может быть, столько же, сколько в свое время сделал Дарвин. Или больше?

Я презирал себя за то, что рядом со мной от боли корчится живое существо, а я думаю только об одном. О рейтинге, мать его.

А еще меня терзало любопытство и желание узнать, что же будет дальше.

— Знаешь, что дальше, Саша-а? — Вехеа произнесла это отчетливо, без хрипа. У нее был хороший женский голос. Пожалуй, контральто — не разбираюсь в этом.

— Нет.

— Бо-о-оль. — Снова раздался такой треск, словно внутри гусеницы ломалось и хрустело что-то пластиковое и еще немного стекла. — Любо-о-овь.

— Может, тебе надрез сделать или еще что?

— Не-е-ет… Аха-а. Не уход-ди-и-и.

Ближе к закату Вехеа замерла. Шкура ее стала хрупкой. С нее начала осыпаться не то перхоть, не то пыль. Я сидел поодаль на камне, так чтобы врубить планшетную камеру, едва «начнется». Врубить камеру, сорвать с себя одежду и начать работать. Впрочем, на коленях я все же держал ружьишко с транками, чтобы выпустить в то, что сейчас вылезет наружу, всю обойму, если оно вдруг попрет на меня, плюясь ядом или огнем. Кто их знает — этих оксов.

— Да, сейчас! — Я вздрогнул от неожиданности. Вехеа молчала уже часа два.

Мотор! Экшн.

— Извини, девочка. — Я нажал на «КАМЕРА ВКЛ.» и отточенным рабочим жестом сорвал с себя ветровку, расстегнул пуговицы на белой (я люблю работать в белом) рубашке, взялся за ремень…

Она лопнула с треском через полторы минуты. Я уже стоял абсолютно голый и понятия не имел, долго ли мне еще тут болтаться перед камерой без штанов, подкармливая собой местную голодную мошкару. Нет. Долго ждать не пришлось. Вехеа лопнула. Продольная трещина рассекла ее брюхо и обнажила утробу. Я шагнул вперед. Нагнулся над трещиной, заглянул в чрево. Внутри гусеницы, точнее, внутри оболочки копошилось белое. Белоснежное. Невероятное. Я, периодически поворачиваясь к камере то боком, то задом, принялся выковыривать, выпутывать из скользких нитей ненужных уже внутренностей нечто, шепча всякую хрень и матерясь — потом Снуки наложит нормальный звук. Нечто выбралось наружу, пискнуло, крылья снова свернуло на прозрачном теле. И вдруг меня окатило… Как бы вам пояснить? Не страстью, нет, хотя стояк случился такой, что позавидовал бы весь цех. Меня окатило любовью, блин! Любовью. Воздух со свистом вырывался из моего горла. И я напрочь забыл, что я лучший в мире порняк, снимающий крутейшее в мире порево. Да я обо всем забыл.

Кажется, я трогал выбравшееся из гусеницы Нечто за тело и крылья. Кажется, что-то говорил. Кажется, плакал. Нечто светилось изнутри, обернутое невесомой материей трепещущих крыльев. Нежное, теплое, ранимое. Впервые я понял, как можно быть счастливым от возможности дышать одним воздухом с кем-либо. Я жадно глотал серебристую пыль, выходящую из пор существа, и верил, что еще чуть и оторвусь от земли — помчусь бестелесный куда-то на небо, где сидят на облаках птицы с человеческими лицами и молчат. Я прижал новую Вехеа к себе и зажмурился. Ощущения были такими, будто мне позволили коснуться чужой души. А потом она обвила мою шею, прильнула к моему телу, и я стал вечностью. Я не вру! Из-под моих пальцев вылетали, искрясь, миллионы новых миров, в которых кишели свои галактики, свои спирали пространства и скопления звезд. Там, на сотворенных мной планетах, жили люди и нелюди. Там рождались неведомые твари, и все они были во мне и боготворили меня. Я видел, как в мои храмы спешили мои дети и жгли на алтарях горькую траву. Я чувствовал их. Я знал о них всё. Словно гигантский орган размером с галактику, я выплескивал из труб своего сердца бесконечную, оглушающую любовь. Мгновения слились в нестерпимо сладкую, в нестерпимо короткую бесконечность. Я стал богом. А где-то в чужой реальности странный прозрачный мотыль размером с небольшую корову трогал мои щеки крыльями, пока я сходил с ума или, наоборот, возвращал себе истину.