Нил Стивенсон - Алмазный век [litres с оптимизированной обложкой]

У Хакворта тоже отшибло всякий аппетит. Было ясно, что командованию вооруженных сил ее величества известна по крайней мере часть его истории и что Финкель-Макгроу тоже в курсе. Его не выбросили из землячества пинком под зад, а пригласили поговорить с глазу на глаз. Казалось бы, радуйся, ан нет. После суда в Поднебесной все казалось донельзя простым. Теперь, очевидно, предстояли новые осложнения.

Обмен любезностями подошел к концу.

– Мистер Хакворт, – произнес Финкель-Макгроу совсем другим тоном, тем самым, каким призывают собрание к порядку. – Пожалуйста, скажите мне, что вы думаете о лицемерии.

– Простите? О лицемерии, ваша светлость?

– Да. Вы знаете, что это.

– Наверное, это порок.

– Большой или маленький? Подумайте хорошенько – от этого многое зависит.

– Вероятно, смотря по обстоятельствам.

– Что ж, это беспроигрышный ответ на все случаи жизни, мистер Хакворт, – мягко пожурил лорд – привилегированный акционер.

Майор Нэйпир рассмеялся чуть делано, не понимая, куда клонится разговор.

– Последние жизненные перипетии лишний раз убедили меня в предпочтительности безошибочного пути, – сказал Хакворт.

Оба собеседника понимающе хохотнули.

– Знаете, в моей молодости лицемерие считалось худшим из пороков, – сказал Финкель-Макгроу. – И причина тут в нравственном релятивизме. Видите ли, в определенной атмосфере не принято критиковать других: если нет абсолютного добра и абсолютного зла, то нет и почвы для порицания.

Финкель-Макгроу замолк, видя, что завладел вниманием слушателей, и принялся вынимать из карманов курительную тыкву-горлянку с разнообразными причиндалами. Продолжая говорить, он набивал трубку бурым листовым табаком, таким пахучим, что у Хакворта потекли слюнки. Его так и подмывало отправить щепотку в рот.

– Это многих расстроило, ибо мы любим осуждать ближних. И вот, они ухватились за лицемерие и возвели его из зауряднейшего грешка в царя всех пороков. Даже если нет добра и зла, всегда можно уличить человека в расхождении между словами и поступками. При этом вы не оцениваете правильность его взглядов или нравственность его поведения – просто констатируете, что сказано одно, а сделано – другое. Во времена моей юности самые яростные филиппики направлялись на искоренение двуличия. Вы не поверите, что говорили тогда о первых викторианцах. В те дни «викторианец» звучало почти так же оскорбительно, как «фашист» или «нацист».

И Хакворт, и Нэйпир остолбенели.

– Ваша светлость! – вскричал Нэйпир. – Я, конечно, знаю, что их нравственные устои отличались от наших, но мне удивительно слышать, что они и впрямь осуждали первых викторианцев.

– Конечно, осуждали.

– Потому что первые викторианцы были лицемерами, – догадался Хакворт.

Финкель-Макгроу расцвел, словно учитель, довольный ответом любимого ученика.

– Как видите, майор Нэйпир, я не ошибался, говоря об исключительном уме мистера Хакворта.

– Я и на мгновение не предполагал обратного, ваша светлость, – сказал майор Нэйпир, – но все равно рад видеть наглядное подтверждение.

И Нэйпир отсалютовал Хакворту бокалом.

– Потому, что они были лицемерами, – продолжал Финкель-Макгроу, запалив трубку и выпустив несколько клубов густого дыма, – викторианцев презирали в конце двадцатого века. Многие их критики сами погрязли в разнузданном пороке, но не видели здесь парадокса, ведь они не лицемерили: у них не было нравственных устоев, значит, они ничего и не нарушали.

– Значит, они морально превосходили викторианцев… – произнес майор Нэйпир все еще немного пришибленно.

– …несмотря на то, вернее, именно потому, что были совершенно безнравственны.

С мгновение все молча, изумленно качали головами.

– Мы смотрим на лицемерие немного иначе, – продолжал Финкель-Макгроу. – В конце двадцатого столетия Weltanschauung , лицемером, звался тот, кто провозглашал нравственные принципы в корыстных целях, но сам презирал их и тайно нарушал. Разумеется, большинство лицемеров не такие. Скорее это явление из разряда «дух бодр, плоть же немощна»*.

– Мы временами отступаем от декларируемого нами нравственного кодекса, – проговорил Нэйпир, – но это не значит, что мы неискренни в своих убеждениях.

– Конечно, не значит, – сказал Финкель-Макгроу. – Собственно, это очевидно. Никто не говорит, что легко держаться строгих нравственных правил. Именно в трудностях – наших ошибках и срывах – и есть самая соль. Вся наша жизнь – борьба между животными побуждениями и жесткими требованиями нашей нравственной системы. По тому, как мы ведем себя в этой борьбе, нас будет со временем судить высшая власть.