Георгий Зотов - Айфонгелие

– Безусловно, нет. Сначала я полагала, что тебя убьёт Тщеславие. Но потом я подумала: Алчность будет лучше. Тщеславие настоящий маньяк – ему бы лишь что-то бесконечно взрывать, а Пушкин не должен умирать от бомбы, нарушение канонов. Ты же сказал: «Наш век торгаш, в сей век железный без денег и свободы нет». Алчность идеально подходит для устранения технической ошибки. Он профессионально справится.

– Позволь ремарку. Это не я произнёс, а книготорговец из моих виршей.

– Ты написал стихи, они принадлежат тебе. Значит, ты сказал устами своего персонажа, заставил эти слова прозвучать в нашем мире. Да, поэты не очень любят деньги. Они их обожают. Хочешь выпить напоследок, или мне звать Алчность? Он ждёт на улице.

– ( Отвинчивая пробку. ) Да что тянуть. Давай по последней чарочке.

– Не чокаясь.

( Собеседники выпивают… Затем девушка нажимает кнопку на телефоне, высвечивается номер из ранее запомненных… Дверь осторожно открывается. На пороге – силуэт худого человека, предмет в правой руке тускло поблёскивает металлом. Гость останавливается, целится в Пушкина. Тот бережно ставит рюмку на стойку бара. )

– ( Усмехаясь. ) В прошлый раз у меня хотя бы тоже был пистолет.

– Зато без мучений. По новой моде тебе сразу будут стрелять в голову.

( Звук выстрела. )

(психиатрическая лечебница, посреди глубокой ночи)

…Я больше не притворяюсь спящим. Не имеет смысла. Она знает про меня всё – более чем очевидно. Мой сосед, молодой Иосиф, – мёртв. Он скончался прошлой ночью, я слышал перешёптывания санитаров: внезапная остановка сердца. Сам видел, его удивлённое лицо с остекленевшими глазами закрыли простынёй, тело вывезли из палаты на каталке в морг. Где труп бедняги Иосифа найдёт свой покой? Скорее всего, похоронят в братской могиле или на кладбище для бездомных, за казённый счёт… Ведь у него нет родственников… Точнее, есть, но вряд ли сии люди признают жестокого прадедушку, вернувшегося с того света. Девушка на тонких каблучках и в белом халате, демон в обличье ангела нашего бытия, явилась к нему, когда несчастный Иосиф забылся коротким, тревожным сном, – и сделала роковой укол… Я чувствовал агонию соратника, но не успел прийти на помощь, было слишком поздно… Он погиб практически мгновенно.

Я не могу воскресить Иосифа, как воскрешал Лазаря.

Я, похоже, вообще больше ничего не могу. Знаете, целый час дрожащими руками пытался привычно сотворить из воды вино – не вышло. Даже какого-то там «плодово-выгодного», кое раньше являл по щелчку пальцев. Мной овладело ледяное спокойствие – как тогда, на Голгофе. Я отчётливо понял – скоро моя очередь. Повелительница тьмы точно так же возникнет из темноты в моей палате под утро, один укол – и всё закончено. Я даже ничего и не почувствую. Может, короткую, острую боль на одну секунду, но не более. В современные времена мессию убьют изощрённо, зато быстро. Я не стану мучиться под солнцем на кресте, наблюдая стекающую вниз собственную кровь. Игла шприца пронзит мне вену – как один-единственный гвоздь, и я вновь отправлюсь на небеса. Второе пришествие закончится так же, как и первое. Правда, без фарисеев, без первосвященников Иудеи, без суда Понтия Пилата и без римских легионеров, стоящих наготове с гвоздями в руках под палящими лучами. Меня сотрясает ужасная мысль: оказывается, в первый раз-то было лучше! Я был никем, жалким бродягой, явившимся в Иерусалим на осле, с горсткой учеников, осмеянным, оплёванным и презираемым. Впоследствии моим именем назвали религию, посвятили мне празднества, пышно отмечали мой день рождения (почему-то ёлкой, откуда в Палестине возьмутся ёлки?!), запирали невинных дев в каменных домах, призывая хранить мне верность (монастыри – удивительно загадочное изобретение). И сжигали тех, кто говорил, будто меня нет. Зато теперь я погибаю, запертый внутри стен психиатрической лечебницы, один, без единого ученика и сторонника. Мой палач – девушка со шприцом, на зарплате, едва превышающей прожиточный минимум. А за окном – молятся мне, чествуют меня, просят и призывают – опять-таки меня, не ведая, что в данную минуту умирает их бог.

После Голгофы многие желали спросить – отчего я не сопротивлялся?

А очень просто. Силы покинули. Я не был способен поразить молнией ни римского наместника, ни командующего легионерами центуриона, ни фарисеев, ни толпу, визжавшую «распни его!». Как изумились ученики, ожидавшие совсем иного действия. Как издевались надо мной и торжествовали первосвященники Анна и Каиафа. Я приготовился к смерти, умер – и воскрес спустя две тысячи лет. Для новой гибели.